— Чтоб мне с этого места не сойти, правда. Говорят, чуть на колени не становился — так просил ее витебский адрес.
— Боже, боже, что это только делается,— забожкала немолодая, судя по голосу, женщина.
Опять некоторое время на поле было тихо.
— А у Тамары уже двое деток — еще родила...
— Ну и пускай растут себе здоровенькие. Без этого нельзя жить — женщина должна хоть одного ребенка родить.
— Ага, и правда, Соня. Вон, помните, как у Шибековой сперва детей не было. Они уже собирались из детдома
взять—Шибекова, бывало, и на грудь себе навернет чего попало, и на живот все платки понакручивает — чтобы люди подумали, будто она в положении.
— А как Юльке Семочкиной дитя хотелось! Помните, как она, бездетуха, большую-большую куклу купила себе — ну, с твою, Марфа, Галю,— платьиц ей понашивала, в хате подметет, оденет ее, посадит на скамейку, волосы ей будет расчесывать и все говорит, как с живой. Сперва думали, рехнулась баба. Но нет. Как родила —так сразу и забыла про свои чудачества.
— Она, бабы, нарожалась, успела.
— Про Семочкину мы уже и забыли. Когда это было — стоит ли вспоминать. Вон и Прутниха тоже дочку в девках нашла. И видите, какую вырастила — замуж отдала.
— И Соня вон веселевская хлопца своего одна вырастила.
— Что ты Соню равняешь! Соня же не просто так родила, чтоб ты знала. Соня ведь так любила Сашку Денисова, так любила. И теперь еще любит.
— Сказывали, она и в этом году уговаривала Сашку перейти к ней.
— Что тебе «сказывали», когда я сама слышала, как она говорила: «Если бы он со мной жил, так я бы ему каждый день ноги мыла и ту воду пила...»
— А Сашка и сам от сына не отказывается. Где встретит—обязательно поздоровается: «Здоров, сын!»—«Здоров, батька!» — ответил тот.
— Ага, он всюду так и говорит: «мой сын», «с моим сыном».
— А свою Шурку очень уж бьет. Говорят, она уже на одно ухо совсем не слышит.
— Ай, как-то у него не так, как у людей, пошло. Ему ведь под пятьдесят уже, а оно все никак не наладится.
— Посмотрите, нынче он что-то и отцов огород не косил. А то ведь каждое лето и пахал и косил — как свое все равно.
— Тогда и косил, пока с бригадиром в дружбе был.
— А теперь вот подрались, так уже кукиш выкосишь.
— А я смотрю, такая трава высокая, как треста, стоит — даже побелела, перестояв: Лизка вон жала да хату крыла.
— Так он же тимофеевку на батькином огороде подсевал.
— Больно уж, осмелел твой Сашка.
— Я сама видела, как он с Гордеем дрался. Стояла вот так вот, как до тебя, Ганна.
— Это ж надо, на бригадира и то бросается.
— Нынче ведь Коренькевич до двадцатого июля запретил себе сено косить. Говорит, в колхоз накосим, а потом — себе. Травы же по нашим кустам на всех хватит. Коренькевич запретил, а он, видите ли, везет себе. Никому, видите ли, нельзя, а ему — можно. Пан этакий нашелся. Встретил его Гордей — я думала, и тут он глаза отвернет. Нет, слышу, останавливает: «Ты куда это везешь?»—«Как куда — домой».— «Сбрасывай сейчас же». А тот соскочил с воза и на Гордея...
— Твой Гордей и сам хорош. Хвеньку тоже бьет.
— Бьет-то бьет, но и любит.
— Да и его же Матруна Денисенкова вон как любила. А как вышла за млынаревского Миколая, как увез он ее во Внуково под Москву, так все и забыла.
— Ага, теперь, говорят, она там живет и горя не знает. Миколай на едроме работает, а она — возле хаты все,возле огорода.
— Кто это рассказывал — был там у них в гостях, так се летчики мужику ее завидуют: «Вот у Миколая жена так жена — и огурец посадит, и помидорина у нее созреет». — А эта во, видите, и посадила Гордея. Хвенька — не Матруна. Зацепил он ее как-то, а она в сельсовет заявила. Это по ее заявлению его на два года посадили тогда.
— Хвенька сама рассказывала, как он собирался. Говорит, подошел к ней, поцеловал и сказал: «Прости, Феня, что так вышло. Только жди меня».
— Как в книге все равно...
— Ага, другой бы еще больше на хвост встал — шутка ли, жена в тюрьму посадила! А этот как человек пошел.
— И работу он знает — годков двадцать ведь бригадиром.
— Конешно, неровня молодым.
— Вон в Млынарях шустрый такой бригадир объявил-я — из техникума хлопец. И — эх! — сразу руководить.
рибежал на луг после обеда и ну кричать на баб, почему се-
о не ворошат. А те давай смеяться над ним — кто ж это сено
а ночь ворошит? Тогда он сразу назад — и как взялся за
ех девчат, что по его приказу уже начали было ворошить:
Вы что, сено сгноить хотите, что ли!...
— Ай, бабы, вы уж как наговорите, так выходит, что то техникум его испортил. Иная матка и сама виновата, он как Арина наша. Чуть что, так и учит своего мальчика: Покажи, сынок, дяде — или тете — кукиш». А то послу-
шаешь вас, так можно подумать, что и учиться никому не надо.
— Не выдумывай ты, Маруся, чего не надо! Никто так не говорит.
— Может, мне и показалось. Моя ведь старшая, что в десятый класс пойдет, тоже просится: «Мама, я так хочу учиться, так хочу». На учительницу, говорит, хочу выучиться.
— Ну, так пусть в институт поступает. Попроси вон На-дежина зятя. Он же там какой-то кандидат. На уроки к студентам ходит.
Я приподнялся и даже повернулся на голос — женщины опять говорили про меня.
— А вы думаете, он меня послушает?
— Послушает, куда денется. Ты ж с его Веркой в детстве дружила — куклы у вас были одни, пироги из глины вместе пекли.
— Если не тебя, так жену послушается...
— Значит, и ты, Маруся, свою в науку отправляешь? Учи, учи, но смотри, чтоб она потом матки не стыдилась.
— Как вон Шибекова экскурсоводка. Приехала домой да и говорит на Алену:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55