Я коснулся пальцами жердочки — птенец беспокойно сидел на месте и внимательно смотрел не на меня, а на старую ласточку,'которая подлетела и села в отдалении.
— Тиви!
Этот приказ, вероятно, означал: «Замри — рядом опасность!» И птенец затаился, будто его и нет, будто его и не видят. Я гладил пальцами его хвост — он не взлетал, не пищал. Был ведь приказ «тиви!» — «замри!», а сам птенец еще не знал, как вести себя в каждом новом случае. И я чувствовал, как ему не терпится, как хочется поскорее взлететь, несмотря на приказ.
Когда я отошел, снова послышалось:
— Тиви!
И птенец тотчас поднялся в небо.
Тогда подумалось: какое же оно всемогущее у ласточек, это краткое «тиви»! И сколько им можно выразить всего, и сколько оно вмещает в себе слов, сколько всевозможных оттенков, которые не улавливает наш человеческий слух.
Кто-то рядом кашлянул. Я обернулся и увидел: во дворе стоял незнакомый мужчина и смотрел на меня, на ласточек.
— А эти, видишь, и ждут, не летят в теплые края,— сказал он.— Где бы это люди так ждали. Давно уже шум подняли бы: вот, не собрались, жди их, а из-за них и нас зима прихватить может...
Помолчал немного и продолжал:
— Хотя и люди, когда надо, друг другу помогают. Вон у нас на войне боец мертвого товарища на себе из разведки принес...
Мужчина пришел просить, чтобы мы помогли ему,— согнулась рама в льнотеребилке, и они вдвоем с трактористом ничего не могут сделать.
На улице стоял трактор с льнотеребилкой. Возле него сидел Андрей и курил, перебрасываясь словами с трактористом.
Вместе мы вставили жердь и сообща выпрямили раму. Трактор заурчал и потащил льнотеребилку обратно на поле — убирать лен.
Со стороны авдейковской дороги послышался скрип Рани-кова велосипеда.
— Смотри-ка ты, что-то Толя в такую рань к Кагадею едет,— удивился Андрей и погасил окурок.— Ну ладно, пошли изгороди городить — видишь, коровы поломали? А то мать снова начнет кричать: «Расселись тут...»
Пахло сеном, щедро светило солнце, обрадованно после прохладной ночи, жужжали мухи.
Женщины разбрелись по полю и теперь уже лениво — каждая со своей полосы — перекликались между собой.
6. ЛОВЛЯ РЫБЫ
бреднем, топтухой и руками, когда мы забрели аж под Мамоны, а также о том, с кем и с чем мы встречались и куда, наконец, пропали Тот и Этот
Хорошо вот так, устав, смотреть, как плывут подле солнца и стремительно наплывают на него белые, светлые и чистые облака, когда кажется, будто не облака бегут, а само солнце, поспешая, катится по голубому небу в противоположную сторону — оно все выше и выше, горизонт все дальше и дальше,— хорошо тогда, зажмурившись, лежать в траве после утомительной дороги или после тяжелой работы, от которой даже чувствуешь, Как наливаются мускулы и как им становится тесно в рукавах,— хорошо вот так, расслабив гудящие ноги, лежать на спине в отаве и думать — спокойно и неторопливо — то ли о том, что у тебя невозвратно прошло, миновало и теперь где-то далеко-далеко; то ли о том, что еще будет и что заманчиво видится впереди; или, может быть, о том, что случилось как раз сегодня, только что; лениво и не спеша перебирать в памяти какой-нибудь год, час или, может, всего лишь незначительную вспышку времени. А то и вообще ни о чем не думать, просто наслаждаться тем, что лежишь в этой тихой и зелёной траве, отросшей после сенокоса, просто вдыхать этот настой предосенних запахов — примятой травы, похолодевшего солнца, близкой воды и далекого голубого неба — и улыбаться тому, что тебя совсем не боится мотылек, который опустился на былинку чуть ли не под самым носом у тебя, спокойно
разглядывать вблизи его трепетные, хрупкие крылышки и радоваться тишине.
А, собственно, что это такое — тишина? Быть может, она — как раз вот этот беззвучный, успокаивающий шум трепетных крылышек мотылька, которые легко и доверчиво касаются воздуха — будто и сами они тот же воздух. А может, это — зеленый треск, с каким выпрямляется примятая нашими тяжелыми ногами трава и от которого (кто знает —-возможно, бывает и такое!) глохнут крохотные муравьи? Или тишина — не что иное, как легкий шум и позванивание, так похожее на позванивание льдинок в корытце с березовиком,— тот шорох, с которым бурлит в ветвях невидимый под корой напористый сок?
Вот так упадешь где-нибудь среди луга или на берегу речки в щекотливую траву, зароешься в нее носом или подложишь руки под голову, будешь лежать долго, не шевелясь, не пробуя даже отвести от лица щекочущую травинку, как-то исподволь осознавая, что все в этот час — и машины, и споры, и совещания, и ежедневная суета — осталось где-то далеко-далеко и уже вот здесь, среди травы, среди тишины, представляется как нечто нереальное, утратившее свои очертания и остроту; будешь лежать, умиленно восторгаясь землей, травами и даже — черт побери! — самим собой; будешь повторять про себя, как заведенный, одно и то же — давнюю свою мысль, как бы ставшую уже какой-то твоею программой,— мол, по земле надо ходить только пешком и босиком; будешь лежать и почти петь от сознания, что счастье все же не обошло тебя и подстерегло вот здесь, на далеком от бойких дорог лугу.
А потом спохватишься — да какое там счастье! Просто тебе хорошо — и все. Ибо счастье — это всегда что-то недосягаемое. Оно — только впереди. Когда ты достиг, добился того, чего так нетерпеливо ждал, тебя охватывает радость, и ты, довольный и изнеможенный, считаешь, что это и есть счастье. А пройдет время — и ты опять замечаешь: счастье это блекнет, становится обыденной жизнью, и ты уже тяготишься им, начинаешь скучать, томиться и тоскливо ждать чего-то такого, что еще впереди, что непознано, как музыка, волнует тебя и заставляет трепетать сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55