Как о министре каком-нибудь.
— Каждый человек, Тимофей Иванович, министр. Только по-своему.
Они, секретарь и председатель, встали из-за стола — равные, как братья. И сидели они тоже как родня — веселые, разговорчивые, свои. Поблагодарили за ужин, попрощались.
С порога Коренькевич сказал генералу:
— Ты, Павел, утречком подожди меня. Я отвезу тебя к поезду.— И, глянув на Багуцкого, который надевал уже плащ, заметил: — Не каждый же день у нас из Житькова генералы отъезжают.
Когда они вышли, когда, пофыркав-пофыркав, завелся «козел», загудел, с включенными фарами — свет ослепил нас — развернулся под окном и гости уехали, Кагадей, которому очень понравилась непосредственность гостей, хвалил их:
— Ну и мальцы, ну и мальцы — огонь, а не мальцы.
Застолье гудело долго. Немного погодя, проводив Алисея домой — тот, непьющий, не захотел зайти к Шибекам,— возвратилась Мотя.
Расходились уже за полночь. На улице было темно. По деревьям и по плащам шуршал нудный, похоже, уже осенний (хотя еще и теплый) дождь. Но был он прозрачен, без туманности, и сквозь него хорошо были видны яркие азеричинские огни, дрожавшие вдали, точно звезды на теплом и темном августовском небосклоне.
8. ВСТРЕЧА В КУСТАХ
с дедком-лесовичком, который выходит на дорогу, а затем, вспомнив Галашонка и войну, ведет к могиле Наина
Сосна, что шумела у самой дороги, стояла высоко, приподнявшись на толстых корнях, как на цыпочках. Казалось, она собирается навсегда разлучиться с землей и улететь в неизведанную голубизну неба. Она во все стороны вытянула корни, положила их, обнаженные, обсохшие от земли и глубинной влаги, на траву, на хвою, на заячью капусту — точно человек усталые ноги: пусть отдохнут.
Корни, пересекающие дорогу, были ободраны колесами и лошадиными копытами. Они, как живые, казалось, чувствовали ссадины и боль, и потому, идя в Житьково, я переступал через них.
Несколько дней меня не было в деревне. Кандидатская диссертация, которую я готовлю к защите, потребовала кое-что уточнить, кое-что дополнить, пока есть еще время. Вот я и сидел все эти дни в Витебске, работал в архивах, искал нужные книги в библиотеке...
День уже клонился к вечеру. По обе стороны дороги кроме сосен стояли высокие и толстые ольхи — настоящие ольховые рощи! — а в прогалинах, на полянах шумела высокая, выгоревшая на солнце и уже совсем переспелая трава, которую никто не трогал даже в первый укос.
Помню, как, первый раз идя в Житьково, я удивлялся, глядя на эти ольховые леса и перестоявшие луга. Увидев толстые ольхи — стройные, красивые, завидовал жить-ковцам:
— Вот бы нам такой ольшаник. Не надо было бы за столько километров ездить по дрова.
Завидовал, хотя сам не из какого-нибудь там безлесного края. А Вера, пришедшая тогда в Азеричино встречать меня, объясняла:
— У нас и на дрова не рубят подряд, у нас выбирают.
Видя в кустах высокую и густую траву, которой наши, пожалуй, были бы рады, даже если бы она росла на огородах, и которую переборчивые житьковцы не косили и оставляли стареть на корню, я опять же не мог удержаться:
— Вот бы нам такую! Наши бабы серпами сжали бы ее, мешками повынесли бы отсюда.
А Вера опять..пожимала плечами:
— Зачем нам в кусты лезть? У нас и на лугах хватает... Теперь дорога была тихая, спокойная: деревья, видно еще не успевшие привыкнуть к глухому одиночеству в лесу, тосковали без птиц, без их песен — они лишь грустно шумели листвой, которая, впрочем, скоро тоже начнет опадать... А тогда была весна, и лес был совсем,иной. Хотя дело шло к полудню, в кустах на удивление дружно, захлебываясь от счастья и радости, пели соловьи. Я особенно не прислушивался к их пению, но все же насчитал более десятка разных певцов, которые.выводили каждый свою и в то же время одну, общую песню — это, был гимн, утру, весне, солнцу, жизни, и своей любимой соловьихе, которая сидит вот тут, рядом,— в гнезде.
Из-за них и, в деревне ничего.не, слышно. Тетка Миля злится, говорит: «Это Тимоха завел их — он перекликается с птицами!»
Тогда, я еще не знал ни тетки Мили, ни Тимохи, ни самого Житькова и потому не мог ни возразить Вере, ни согласиться с ней.
Деревня поначалу мне не понравилась — так всегда бывает, если создашь в своем воображении некий уголок, а он потом, окажется конечно же совсем непохожим. Верйну деревню я представлял по ее рассказам также иной.
Стахвановна, которая, как раз пасла тогда свою очередь, увидав меня, сразу забраковала «Надежина зятя».
— Это ж надо,— рассказывала она потом бабам.— Верка,Надежина и собой девка ничего, и красивая, и стройная, и трудолюбивая, а вышла за какого-то кривенького, хроменького. Да крепко же, девки, я вам скажу, прихрамывает: на обе ноги...
Я действительно прихрамывал тогда. Собираясь в Житьково, достал из своего студенческого сундучка ссохшиеся парусиновые ботинки, побелил их мелом и, пока дошел до вокзала (поезд на Азеричино уходил рано, транспорта никакого не подвернулось), натер обе ноги. А затем, пока по кустам, через грязные ручьи дотопал в этих белых ботинках до Житькова, мелу на них и следа не осталось, и я, такой праздничный в городе, совсем не похож был на жениха.
После города, после просторного студенческого общежития Верина хатка показалась мне совсем тесной. Ботинки, вымытые Верой, сушились на изгороди рядом с кувшинами, крынками, а мы сидели в хате. Мать оставила нас вдвоем,
а сама пошла к Шибекам — видимо, похвалиться, что и к ней приехал зять.
Мы сидели на лавке у стола и миловались, точно после долгой разлуки, хотя с тех пор, как Вера уехала из Минска в Житьково, прошло всего лишь каких-нибудь две недели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55