Кагадей и повез. Приезжаю туда, а там уже ^ никогб. Я походил-походил, пакет —за пазуху, застегнул, гимнастерку и назад. Прихожу в свою часть, а там токе никогб уже нет: Солдаты говорят: «Веди нас, Кагадей, мы в Окружении». А я ведь старший сержант — надо вести. И повел. Из Двух окружений вывел, а потом все же в плен попал: С тем пакетам.Вот поносился я с ним!
Я знал: если уж молчаливый Кагадей разговорится,то
обязательно он зацепит и международное положение, и слегка пофилософствует. И действительно, скоро он дошел до Чили: трагедия, что произошла там, волновала и его.
- Вот ты скажи мне, Юра, как это можно народ
выбрал себе власть, правительство народ поставил, а они винтовки в руки— шах-бах! — и готово дело, стреляют: ми-нистров стреляют, президента.убивают. А этот их генерал -так и вовсе дурак какой-то. Он ведь что говорит; если надо будет со всем народом воевать, так он и всему народу объявит войну. А солдаты? Там же есть и сыновья тех, кого в тюрьмы бросают. Значит, сыновья против отцов воюют ... Хотя это уже не ново— было и такое...
Потом он заговорил о вселенной.
— Ты знаешь, Юра,—рассуждал Кагадей,—я вот все никак не могу представить, что нигде конца свету нет, Не может быть такого. Ну, вот, скажем, за этими звездами — другие» за теми — еще... И что, неужто так без конца? Нет, где-то же есть какая-то межа, за которой ничего уже нету. А что это такое — ничего? Воздух? Но и он ведь должен где-то кончиться. Пустота? Но и на пустоту должен быть конец. Дак, Юра, иной раз как начнешь вот так думать, разбираться, что свету конца нет,— аж голова заболит. А как вдумаешься еще,у что дальше, может, и вовсе нет ни одного человека, только на земле горстка этих людей,— аж холодно сделается, аж завыть, как тому волку, от страху захочется. Или, смотри сюда, вот воздух. Ты понимаешь, Юра, мы же все одним воздухом дышим. Он только что в Америке или в Чили был, а через какое-то время — тот самый воздух уже над Житьковым. А когда вот так вдумаешься, что воздухом, которым ты сейчас дышишь, может, до этого Пиночет дышал, так, поверь, выплюнуть хочется тот глоток и рот обтереть.
Когда Кагадей разговорится, ему не надо только мешать. Зная это, я сидел и лишь поддакивал. Я не перебивал его мыслей, даже когда он молчал. И Кагадею это, видимо, нраВИ-ЛОСЬ.
Он помолчал, а потом — вероятно, стало холодно голове—- надел кепку, надвинул ее по самые глаза и спросил у меня:
— А вот ты, Юра, никогда не задумывался, как это так устроено на земле, что все живое само себя ест: червяка ест птица, птицу — зверь?..
Он не докончил свою мысль, замолчал и стал закут риваты Тимоха шелестел бумагой, сворачивая цигарку. В моем плаще звонко тикал будильник. По тому, как Тимоха говорил со мной, я понял: его что-то волнует и это «что-то» он бережет напоследок. И вот, закурив наконец, он дошел, кажется, и до этого. - К примеру, Юра, вот зашел этот черт болотный к
Шйбекам, когда мы Пилиповых генералов провожали. Ты, может, подумал тогда про нас: «Вот какие злопамятные, черти...» А думаешь, мы бы его за стол с собой не посадили, будь он, Галашонок этот, человеком? А то ведь они с Ручалем понатворили тут в войну. Да вот и теперь он, видишь, особенно не стыдится. Позавчера прибегает ко мне утречком Мотя и чуть не плачет: «Тимоха, кто-то все Мои помидоры обобрал. Они ведь уже краснобокие были, я же их спелила дочушке моей с зятем». Пошел я к ней в огород, посмотрел, а и правда — помидорник зеленый стоит, рогульками подпертый, аккуратненький такой, а помидоров нету. А на земле большие следы от сапог. Я тогда и говорю Моте: «Оно, Мотя, кому же из житьковцев твои помидоры нужны? Видно, только один такой человек голодающий есть, да и тот в Вархах живет». А она стоит и плачет. Насилу успокоил: «Да брось ты, говорю, Мотя! А то ты по этой помидорине больше горюешь, чем Цытнячиха когда-то по корове, которую громом убило».
Он передохнул и, повернувшись, умостился поудобнее между корней.
Когда Кагадей говорил про Мотю, голос его обычно менялся. Рассказывали, у них в молодости были даже какие-то свои тайны —- Волька гонялась тогда за ними с хворостиной, ругалась с Мотей и следила, чтобы бригадир не посылал их вместе на работу. А еще поговаривали, будто Мотина Зина —его, Кагадеева, дочь. Однако он вел себя теперь ровно, одинаково со всеми, не давал никакого повода для сплетен, и нельзя было понять, правда это или нет.
— Мне он, Юра, тоже наплевал в душу, Галашонок этот. Вместе со своим дядькой. Приходит как-то к нам домой полицай один млынаревский, совсем еще пацан,— с винтовкой, в патронташах — и спрашивает у Вольки: «А Тимоха дома?» Видишь, я ему уже как бы ровня, будто мы с ним вместе погонялку катали—«Тимоха»... А я тогда как раз только из плена пришел. Ну, Волька и говорит: «Дома».— «Зови его сюда». Я вышел. А во дворе Галашонок Стоит. «Так что ты, Кагадей, говорил про меня?» — «Ничего, Миколай»,— отвечаю. А рядом с ним — Ручаль, дядька, значит, покачивается, уже изрядно-таки пьян, в землю смотрит и сквозь зубы бубнит: «Говорил».— «Да что я, Лександ-ра, скажи, говорил?»—«Ты говорил, что Микола й вор, карманник, пьяница...» А пацан возле меня стоит, тоже крепко пьяный, дулом винтовки так вот под носом у меня
водит — я даже чувствую холодок железа — и палец на кур-ке держит. И тоже говорит: «Будешь знать, как наговаривать на полицейскую семью». А у самого — по собаке изо рта валится. Галашонок походит-походит вокруг нас, потом подойдет, вот так вот рукой ударит по дулу — оно и опустится немного ниже. Вижу я, у кого винтовка — у того и власть. Я и говорю: «Миколай, все же мы люди, давай спокойно разберемся, кому я говорил такое».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55