Даже закричала. Кричу, а голоса своего не слышу. Наконец прорезался голос. А волк все равно спокойно на меня смотрит — и ни с места. Видит, что дитя малое, и не боится. А тут мать услыхала мой крик — она как раз за водой шла,— ведрами забренчала, сама «ату!» начала кричать. Волк еще постоял, постоял немного, нехотя опустил на землю лапу и спокойно так, как собака, пошел в кусты.
Мать добавляла:
— Он совсем старый был. Зубов у него уже не было во рту. А овец все равно душил. Поймает, задушит, постоит над нею — есть же не может без зубов — да так, вихляясь, голодный и пойдет назад в кусты...
Я сидел, опершись сзади руками на камень — может быть, даже как раз там, где стояла волчья лапа.
Где-то недалеко в кустах разговаривала с коровой Сахвеина Аксюта: «Краля, Краля...»
Пытливо — будто человек — смотрел на меня цветок: его внимательный, словно живой, глаз был совсем близко.
Рядом, широко и вольготно раскинувшись, щедро раскрыв свои цветы, на теплом и мягком предосеннем солнце нежился репей. Темно-зеленые, потрескавшиеся, словно старческие руки, листья. Светло-зеленый клубочек — точь-в точь ежик, только не колючий. Мягкие (их можно даже потрогать рукой — они лишь потрескивают, цепляясь за скользкие ладони) иглы-колючки, обмотанные белой, словно паутина, пряжей. А над клубочком — будто нарочно вырезанный, ярко-красный, с крапинками, чубчик. Черные ножки, на которых торчат бледно-розовые, раздвоенные на конце пестики...
Я долго вертелся и все оглядывался, откуда, мол, струится такой тонкий, почти неуловимый аромат. И наконец догадался: да это же пахнет он, репей!
Мы ищем цветы, ищем и ценим их запах, но даже и подумать боимся, что репей — тоже цветок. И что он также чудесно пахнет. Но запах его иной, ненавязчивый, затаенный. Он не похож на то неистовство запахов, от которого иной раз даже задыхаешься в огороде или в цветнике — будто в городской парикмахерской.
Вот так, дожив почти до тридцати лет, я не замечал, как красиво цветет картофель и как приятно пахнут его цветы. И только прошлый год неожиданно открыл это для себя. Правда, и прежде бросались в глаза бело-розовые, синеватые огоньки на картофельной ботве, и прежде легко дышалось, когда шел обмежком вдоль картофельного поля, но как-то не думалось, что вот эти пахучие огоньки на ботве — такие же цветы, как и розы.
Мы, разумеется, знаем, как ярко и желто цветет осот, как приятно и полноголосо, широко струится его запах. Но для нас это — сорняк.
Мы видели, как цветет колос — весь в легких и светлых, будто дымка, маленьких цветочках. Но это тоже для нас не цветы.
Нам подавай цветы, которые вяжут в букеты...
На мою ладонь опустилась пушинка с зернышком — такая легкая и такая трепетная: ее, как что-то живое, нельзя было удержать в руках. Едва уловимое дуновение ветерка — и уже выпорхнула из ладоней эта почти невесомая, словно сам воздух, пушинка. Подобно тому мотыльку, что тихо сидел, пойманный, в горсти и, казалось, уже навсегда смирился с судьбой, но в какое-то мгновение, когда чуть приоткрылся кулак, насторожился, встрепенулся — я даже не заметил когда, и лишь инстинктивно сжал пальцы уже после того, как мотылек, найдя маленькую щелочку, выход на волю, к которому и сидел-то он вроде боком, мгновенно порхнул туда и обрадованно зашуршал высоко надо мной свободными крылышками.
Пушинка с зернышком, так же высоко поднятая ветром, полетела селиться на новое место — подальше от родителей...
Обратный путь с полными ведрами был немного труднее, но тот же самый.
Высоко взмахивая каждой горстью ячменя, прежде чем положить ее на перевясло, все еще жала Волька.
В Гапкином палисаднике шелестели пестрые георгины.
Комбайны обошли поле уже не по одному разу: они
втянулись в работу, и вокруг слышен был только их равномерный рабочий гул.
Медяк попробовал было тронуть машину с наполненным кузовом, но опять остановился и ждал меня — видно, захотел напиться. И действительно, когда я подошел к нему, он вылез из кабины, взял обеими руками ведро и, подняв высоко — даже выше головы,— нагнул, стал ловить тоненькую струйку ртом. Вода текла по лицу, лилась и за ворот расстегнутой сорочки, но Витька, не обращая на это внимания, пил долго.
— Не сыроватое ли? — сунув руку в зерно, спросил я.
— Ничего,— отдавая мне ведро, ответил Медяк.— В Грукове у нас хорошая сушилка есть.— И, подумав, добавил: — Я другого боюсь. Там, на площадке, понасыпали горок с разных полей — попробуй разберись, где семенное...
Сел и сразу газанул — как на легковой.
Новые доски, которыми Андрей еще до отъезда заколотил дырку в почерневшем от дождя и солнца фронтоне — через нее мы лазили на чердак, таскали сено,— светло бросались в глаза. Фронтон был повернут на улицу, перед ним под самым окном стояла лестница, но все равно лазить на чердак было неудобно: мешала поперечина. Кагадей как-то увидел мать, которая, высунув голову из дырки, еще спросонок разговаривала с нами, засмеялся:
— Гляньте, гляньте... Ты, Надежа, точь-в-точь баба-яга — голову из хатки на курьих ножках высунула и смотрит.
А потом подумал-подумал и поправился:
— Прости, Надежа,— ты, будто царица какая, голову из терема высунула и правишь детьми.
Поправился он так быстро, что мать, мне кажется, не успела даже обидеться. Она только махнула из дырки рукой:
— Айё! Вот сравнил. Иди уж, куда идешь, балабон этакий...
От Кагадея ехал Раник. На багажнике у него лежал большой, как гора, сверток — почти вровень с ним самим: видно, Толя, несмотря на странное письмо, все же решился поехать к Свете и заскочил забрать ее теплую зимнюю одежду.
Передо мной он даже притормозил — так уж хотелось ему, чтобы перешел с полным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55