Ку-ка-ре-ку!
Закопошатся куры, раскудахтаются и начнут, потревоженные, удобнее устраиваться на шестке, а он, не обращая внимания на их возню, будет только вертеть головой из стороны в сторону и долго прислушиваться к тишине — не ответит ли кто на его приветствие?
Где-то в Вархах попробуют откликнуться слабыми голосами молодые петушки, а Житьково молчит. Наш петух ленив на песню — ему бы только клеваться: где ни увидит кого — малого или старого,— эх, крылья распустит и, как коршун, мчится навстречу. Гордый Шибеков боец, который всегда высоко, с достоинством несет свою красивую голову с большим гребнем, заламывающимся набок и даже, когда он смотрит вверх, заслоняющим глаз, не спешит отозваться соседу. Он очень форсист и ходит так, что про него можно сказать, как про иного заносчивого хлопца: «Идет, задрав голову, и клювом за небо цепляется». Он молчит долго, пропустит и одно, и второе, и третье «кукареку» Тимохи-на крикуна, а затем, наверное, тоже широко взмахнет крыльями — да так, что сам едва удержится на жердине,— и запоет. Его песня не такая отрывистая, как у Тимохина,— она длинная, протяжная, с переливами: кажется даже, он и тянет ее лишь для себя, радуясь и голосу своему, и его силе. Запоздало присоединится к ним и наш бездельник — тоже кукарекнет раза два. Вот и все. Поддержать их в Жить-кове больше некому.
Правда, хотела вырастить своего певуна и Мотя Прут-нева, но ей это так и не удалось. Хата ее стоит между Шибековой и Тимохиной, и потому, как только выйдет за ворота на улицу Мотин юнец, сразу же с двух сторон (и как они заметят его среди кур!) на петушка набрасываются надменный Шибеков боец и огненный, как жар, Тимохин крикун. Петушок потом несколько дней ходит точно пьяный, с расклеванным в кровь гребнем, и Мотя, чтобы не видеть его мучения, просит Тимоху либо Шибеку зарезать — у нее самой не хватает на это отваги. И сразу же заводит нового. Однако и с этим случается то же самое — он исчезает, так и не научившись петь.
Цытнячиха, так та вообще никогда не заводила петуха: она говорит, от них только и забота, что дурят голову. И потому молодых, еще безголосых петушков она сама или Люся относили в Азеричино и продавали. В этом году у нее неожиданно запела петухом курица, и Цытнячиха сама положила ее голову на колодку — чтобы не случилось никакого несчастья: Александрина до сих пор верит в приметы. С некоторыми приметами она справляется сама, а с другими приходит посоветоваться к нам: «Ты уж прости, Надежа, но мне одной не с кем и словом переброситься, и сходить некуда, кроме тебя, чтоб хоть глаза проветрить».
Неплохой петух был еще у Стахвановны, но последний год она что-то крепко болеет, почти не выходит из хаты, а все заботы о хозяйстве матери взяли на себя Волька с Тимохой. Кур они переманили, приучили ходить на свой насест, а ловкий и смелый Гапкин петух, повоевав, наверное, месяца два с Тимохиным, в конце концов уступил ему и теперь ходил тихий, спокойный и безголосый — как курица.
Так и поют только три петуха на все шесть житьковских хат.
Хатам здесь тоже, должно быть, одиноко: они стоят далеко одна от другой — почти не видно из-за кустов.
А когда-то, еще до войны, Житьково было большой, многолюдной и живой деревней. Правда, само Житьково зеленело как раз там, где сейчас одиноко стоит почти возле самой стежки к роднику, между заросших чернобылом фундаментов, хата Стахвановны,— лишь одна она и осталась от прежней деревни.
Еще задолго до финской войны, когда Апанас Ласи-мович, мой тесть, был председателем колхоза, житьковцы на своем собрании решили жить по-новому и записали в протокол, копия которого и теперь лежит у нас за отцовским портретом в красном углу, что они обязуются «построить новую красивую деревню, с прямой зеленой улицей, с просторными хатами, с новой культурой».
Несколько лет спустя в новый поселок перевезли свои хаты почти все житьковцы. Не захотел переезжать лишь Михалка. «Моя ж хата старая,— оправдывался он.— Только тронь ее, так она в пыль рассыплется. Я ж там сразу, если что, новую буду строить».
Но так и осталась Михалкова хата на старом фундаменте — и поныне живет в ней Стахвановна, пережившая своего мужа вот уже лет на пятнадцать.
Когда новый поселок дошел до ручья, что начинается где-то около Веселевок и, петляя вдоль Житькова, спешит к Млынарям, когда хаты перешагнули через этот ручей и весело начали подниматься на пригорок, чтоб идти дальше, под Дыдули, внезапно сняли председателя. Мать про это рассказывала так:
— Я ж, помню, сколько раз говорила ему: «Апанас, что ты себе думаешь, не садись ты за председателя. Или ты не знаешь наших людей? Люди ж у нас трудные, с ними тебе не просто будет». Да где там — не послушался он меня, сел. Еще и бабы подстрекнули: «Становись, становись, Апанаска, не бойся, мы теперь сознательные, мы теперь
уже подросли...» Ага, они, видите ли, подросли... Вот как... А меня тогда так подмывало спросить у них: «Айё, так вы хоть скажите, на сколько сантиметров подросли?..» Тогда просили, а как стал человек за председателя, многим не по носу пришлось. Начали письма на Апанаса писать. А тут еще в финскую войну морозы ударили, вода вся вымерзла, поить коров нечем. Тогда Ручаль, он на МТФ работал, и говорит: «Давай, Ананас, будем коров на водопой в Весе-левки гонять». А наш не подумал и согласился. А мороз же — сорок градусов. Ну, что вы думаете, пока коровы в те Веселев-ки сходят — одни простудятся, другие ноги поотмораживают. Лежит иная, стонет, как человек. Хоть ты их чаем с малиной отпаивай. А потом увидели, что никакая малина не поможет. Тут-то стали резать да мясо в район, в столовку, сдавать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55