«Это она упала, — твердила мать. — Он ее не трогал, она просто упала».Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. «Фотограф я никудышный, — сказал он. — Но если отснять побольше — может, что-нибудь и получится».Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.— Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, — сказал Мик.— Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи сказал, что так случается сплошь и рядом. Мало шансов довести такое дело до суда, разве что ребенок умрет, да и то не наверняка. Тогда я его спросил, зачем он ее снимал. Он похлопал меня по плечу и ответил, что одна эта фотография стоит больше, чем тысяча слов свидетельских показаний. Я не понял, что он хотел сказать.В середине следующей недели мы выехали в патруль. «Хорошая погода, — сказал он. — Давай прокатимся. Поехали в Манхэттен». Я не мог понять, зачем это его туда понесло. Приехали на Третью авеню, в район Восьмидесятых, там была стройплощадка — на этом месте снесли целый квартал маленьких домов и строили один большой. «Я выяснил, куда он заходит выпить», — сказал Мэхаффи, и мы вошли в пивную по соседству — «Карни», или «Карти», или что-то в этом роде, теперь ее уж давно нет. Там было полно строителей в рабочих ботинках и касках — у одних был обеденный перерыв, у других кончилась смена, и они попивали пиво и расслаблялись.Ну, мы оба были в форме, и, когда мы вошли, все замолчали. Отец стоял у стойки с приятелями. Странно, не могу вспомнить, как его звали.— Ничего удивительного, ведь столько лет прошло.— Мог бы и вспомнить. В общем, Мэхаффи протолкался прямо к ним, подошел к этому типу, повернулся к его приятелям и спросил, знают ли они его. «Вы думаете, он свой парень? Думаете, он порядочный человек?» И все сказали — конечно, он хороший человек. А что еще они могли сказать?И тогда Мэхаффи расстегнул куртку — свою форменную голубую куртку — и вынул коричневый конверт, а в нем были все фотографии той девочки, которые он тогда сделал. Он дал их увеличить, двадцать на двадцать пять, и получились они прекрасно. «Вот что он сделал с собственной дочкой, — сказал Мэхаффи и пустил фотографии по рукам. — Посмотрите как следует, вот что этот гад делает со своим беззащитным ребенком». Когда они как следует насмотрелись, он сказал, что мы из полиции, но не можем засадить этого человека за решетку, не можем и пальцем его тронуть. Но вы, говорит он, не из полиции, и, как только мы выйдем отсюда, мы не сможем вам помешать делать все, что вы сочтете нужным. «Я знаю, все вы хорошие американские рабочие, — сказал он им. — И я знаю, вы сделаете то, что надо».— И что они сделали?— Мы не стали задерживаться, чтобы посмотреть.Когда мы ехали назад, в Бруклин, Мэхаффи сказал:— Мэтт, это тебе урок. Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя. Потому что он знал, что они сделают, и позже мы слышали, что они чуть не убили этого сукина сына. Лэнди, вот как была его фамилия. Джим Лэнди, а может, Джон. Он попал в больницу и пролежал там целую неделю. Никаких жалоб не подавал и не сказал, кто это с ним сделал. Клялся и божился, что просто упал по собственной неосторожности. А когда вышел из больницы, ему пришлось сменить место работы, потому что люди ни за что не желали работать с ним вместе. Но, насколько я знаю, без работы он не остался, а несколько лет спустя мне сказали, что он «ухнул в яму». Так они говорят, когда монтажник работает на высоте и срывается вниз. Говорят — «ухнул в яму».— Его кто-нибудь столкнул?— Не знаю. Может, выпил и потерял равновесие, а может, сделал это трезвый как стеклышко. А может, у кого-нибудь была причина столкнуть его. Не знаю. И не знаю, что потом стало с ребенком и с матерью. Скорее всего, ничего хорошего, но это значит только, что им повезло не больше, чем почти всем нам, остальным.— А Мэхаффи? Наверное, его уже и в живых нет?Я кивнул.— Умер на посту. Его все хотели отправить в отставку, а он упирался, и в один прекрасный день — я уже не работал с ним, меня только-только произвели в детективы, что было на девяносто восемь процентов чистым везением, — так вот, в один прекрасный день он поднимался по лестнице в другом таком же доме, и у него схватило сердце. В больницу его привезли уже мертвым. На поминках все говорили, что он так и хотел умереть, только они ошибались. Я знал, чего он хотел. Он хотел жить вечно.Незадолго перед рассветом Мик спросил:— Мэтт, ты сказал бы, что я алкоголик?— О Господи! — ответил я. — Сколько лет мне понадобилось, чтобы я смог сказать это про себя. Не люблю ставить поспешные диагнозы.Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, он сказал:— Видит Бог, я люблю выпить. На что был бы похож весь этот блядский мир, если бы не выпивка?— Так ведь он все равно такой.— Да, но эта штука иногда помогает этого не видеть. Или по крайней мере видеть не так отчетливо. — Он поднял стопку и глянул сквозь нее на свет. — Говорят, нельзя смотреть на солнечное затмение невооруженным глазом. Чтобы не ослепнуть, надо смотреть сквозь закопченное стекло. По-моему, на жизнь смотреть так же опасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88