Даниель обернулся и увидел, как со стороны дома к ним идёт Гук, скрюченный, седой и прозрачный, как загадочные химеры, что иногда мелькают на краю зрения.
– Ему плохо? – спросил Даниель.
– Обычный приступ меланхолии. Некоторая сварливость, вызванная нехваткой доступных представительниц прекрасного пола.
– Вообще-то я хотел спросить, здоров ли он.
Гук, привлечённый кваканьем, метнулся вперёд, схватил корзину и был таков.
– О, Гук вечно выглядит так, будто он последние несколько часов умирал от потери крови, – сказал Уилкинс.
У преподобного был такой понимающий, чуть насмешливый вид, за который ему сходило с рук почти любое высказывание. Вкупе с гениальными тактическими ходами (такими, как женитьба на сестре Кромвеля во времена Междуцарствия) это позволяло ему играючи преодолевать житейские бури гражданских войн и революции. Он согнулся перед стеклянным пчельником, преувеличенно кривясь от радикулита, и вытащил склянку, в которой набралось почти на два пальца мутновато-бурого меда.
– Как видите, мистер Рен предусмотрел канализацию, – объявил преподобный, вручая теплую склянку Даниелю, после чего направился к дому, Даниель – за ним. – Вы сказали, что два дня провели в добровольном карантине, – значит вы платили за гостиницу, и, следовательно, у вас есть карманные деньги, то есть Дрейк вам их дал. Что вы сообщили ему о цели своего путешествия? Мне надо знать, – извиняющимся тоном добавил Уилкинс, – дабы при случае отписать ему в письме, что вы этим самым тут и занимаетесь.
– Я должен быть в курсе всего самого нового, с Континента или еще откуда, дабы своевременно извещать его обо всех событиях, имеющих отношение к концу света.
Уилкинс погладил невидимую бороду и важно кивнул, потом отступил в сторонку, чтобы Даниель распахнул перед ним дверь. Они оказались в гостиной, где догорал огромный камин. Двумя-тремя комнатами дальше Гук распинал лягушку на дощечке и время от времени чертыхался, заехав себе по пальцам молотком.
– Может быть, вы сумеете помочь мне с моей книгой.
– Новым изданием «Криптономикона»?
– Типун вам на язык! Я давно забыл это старьё! Написал его четверть века назад. Вспомните, что было за время!… Король сбрендил, собственные стражники запирали от него арсенал, в парламенте чинили расправу над министрами. Враги короля перехватывали письма, которые его жена-папистка писала за границу, призывая иноземные державы вторгнуться в наши пределы. Хью Питерс вернулся из Салема распалять пуритан, что было несложно, поскольку король, исчерпав казну, захватил всё купеческое золото в Тауэре. Шотландские ковенантеры в Ньюкасле, католический мятеж в Ольстере, внезапные стычки на улицах Лондона – джентльмены хватались за шпаги по поводу и без повода. В Европе не лучше – шёл двадцать пятый год Тридцатилетней войны, волки пожирали детей – только подумать! – на Безансонской дороге, Испания и Португалия раскололись на два королевства, голландцы под шумок прибрали к рукам Малакку… Разумеется, я написал «Криптономикон!». И разумеется, люди его покупали! Но если то была омега – способ сокрыть знание, обратить свет во тьму, то всеобщий алфавит – альфа. Начало. Рассвет. Свеча во тьме. Я вас заболтал?
– Это что-то похожее на замысел Коменского?
Уилкинс подался вперёд, словно хотел отхлестать Даниеля по щекам.
– Это и есть замысел Коменского! То, что мы с ним и немцами – Хартлибом, Гаком, Киннером, Ольденбургом – хотели сделать, когда создавали Невидимую коллегию Предшественница Королевского общества. (Прим. автора).

, давно, в доисторические времена. Однако труды Коменского, как вы знаете, сгорели при пожаре в Моравии.
– Случайно или…
– Отличный вопрос, юноша, – когда речь о Моравии, ничего нельзя знать наверняка. Если бы в сорок первом Коменский послушал меня и согласился возглавить Гарвард…
– Колонисты опередили бы нас на двадцать пять лет!
– Совершенно справедливо. Вместо этого натурфилософия процветает в Оксфорде, отчасти в Кембридже, а Гарвард – убогая дыра.
– А почему он не послушал вашего совета?
– Трагедия центральноевропейских учёных в том, что они вечно пытаются применить философскую хватку к политике.
– В то время как Королевское общество?…
– Строго аполитично. – Уилкинс театрально подмигнул. – Если будем держаться подальше от политики, то уже через несколько поколений сможем запускать крылатые колесницы на Луну. Надо устранить лишь некоторые преграды на пути прогресса.
– Какие же именно?
– Латынь.
– Латынь?! Но она…
– Да, она универсальный язык учёных, богословов и прочих. А как звучна! Скажешь на ней любую галиматью, и ваш брат университетский выученик придёт в восторг или по крайней мере сконфузится. Вот так Папам и удавалось столько веков впаривать людям дурную религию – они просто говорили на латыни. Зато если перевести их замысловатые фразы на философский язык, сразу проявятся противоречия и размытость.
– М-м-м… я бы сказал даже, что на правильном философском языке, когда бы такой существовал, нельзя было бы, не преступая законов грамматики, выразить ложное утверждение.
– Вы только что сформулировали самое краткое из его определений, – весело произнёс Уилкинс. – Уж не вздумалось ли вам со мною соперничать?
– Нет, – торопливо отвечал Даниель, со страху не различивший юмора. – Я лишь рассуждал по аналогии с декартовым анализом, в котором, при чёткой терминологии, любое ложное высказывание будет неправомерным.
– При чёткой терминологии! Вот она, загвоздка! – сказал Уилкинс. – Чтобы записать термины, я сочиняю философский язык и всеобщий алфавит – на котором образованные люди всех рас и народов будут выражать свои мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125