Вместе со всем прочим – витражом, наклейкой на винной бутылке, вездесущим «студебекером», кражей вещей из бардачка – «фолькс» как будто подтверждал, что северное побережье – это мир, сокрытый непогодой, изоляцией и туманом и существующий по собственным законам. Сама мысль об этом выбивала из колеи.
Лет десять назад на побережье было немало страшных культов: поговаривали про насаженные на столбики заграждений отрезанные головы, про исчезнувших бесследно автостопщиков, про кровавые ритуалы на заброшенных пляжах. Он нервозно подумал, что сталось с паствой этих культов, нашли ли они работу и трудятся теперь на лесопилках или остались где были, затаились в глубине леса.
И кто все-таки обчистил его бардачок? Как назвал их Джиммерс? Клейщики? Это еще кто такие, черт побери? И если уж на то пошло, кто такой мистер Джиммерс? Может статься, верховный жрец какой-нибудь замшелой религии. Нет, подумал Говард. Это маловероятно. Он, кажется, прочно тут осел – книги, телескоп и все прочее. Он тут уже давно живет, а старый Грэхем не стал бы мириться ни с какими сумасбродствами своих жильцов.
Говард не мог вспомнить, поднимался ли на чердак, когда останавливался в этом доме пятнадцать лет назад. Может, мистер Джиммерс уже тогда здесь жил, окопался наверху, выискивал свое неправдоподобное созвездие. Помимо них с Сильвией, тут были тогда и другие жильцы. Он ясно помнил травника, очень гордившегося своей профессией, и художника из Лос-Анджелеса, рисовавшего андеграундные комиксы – того самого Горноласку, за которого много позже Сильвия едва не вышла замуж.
Этот малый уже тогда, до того, как он сблизился с Сильвией, ему не нравился, так, во всяком случае, Говард себе говорил. Горноласка был дилетантом в худшем смысле слова, но вид у него был в высшей степени артистический. В те времена он носил одну черную перчатку и именовал себя другим, вымышленным именем. Как же, черт побери, оно было? Что-то идиотское. Ах да, Морк. Морк Фоморский. Комиксы Черной Руки. Приключения королей ночи. Он был норвежцем, высоким и светловолосым – арийцем до мозга костей.Кроме него и травника, была еще толпа прибрежных хиппи обычного разбора, которые временами работали у Грэхема, то появлялись, то вдруг снова исчезали среди холмов вдоль Первого шоссе. Постой-ка, разве не была у одного оклеенная чем-то машина? Говард порылся в памяти. Детали часовых механизмов. Вот именно: шестеренки, пружины и стекла. Всевозможные стенные и наручные часы в разборе. А капот украшали бронзовые солнечные часы.
Это навело его на мысли о Сильвии, в основном вспоминалось ее лицо. Говарда тогда мучила застенчивость, которую нередко принимали за неприветливость. Теперь он уже так не стеснялся, не мог себе этого позволить, если хочет, чтобы из его поездки на север вообще хоть что-нибудь вышло. Из ухаживаний за Сильвией уж точно ничего не вышло, хотя в ту ночь, когда он подарил ей лилию, оба они решили, что это к лучшему. С кузиной романы не заводят. Или все же заводят? Строго говоря, законом они не возбраняются.
Говард вдруг осознал, что за прошедшие годы решительно ничего не утряслось, ничего не прояснилось. Он отвлеченно задумался: такая же она хорошенькая, как была тогда, и так же ли поддается мимолетным увлечениям? Она умела находить интересное и ценное в чем и в ком угодно – была одной из тех, кто, по сути, душой так честен и добр, что считает честными и добрыми всех кругом. Говард ничуть не удивился бы, услышав, что она купила ценный земельный участок на флоридских болотах.
Сам Горноласка был своего рода флоридским болотом, думал Говард. Доверчивостью Сильвия пошла в отца. В молодости дядюшка Рой был довольно удачливым коммивояжером, так как всегда свято верил в то, что пытался продать, какие бы ни были у товара недостатки. Людям и вещам дозволялось иметь недостатки.
Может быть, именно поэтому Говарду всегда было легко с Сильвией. Она готова была дать ему ту же поблажку, какую давала всем остальным. А еще она всегда умела самые обыденные вещи превратить в чудесные. Сногсшибательно выглядела в одежде из секонд-хэнда. Он летел с одного побережья на другое, лишь бы съесть запеканку, приготовленную ее руками. Его всегда ждали кружевная скатерть на столе и срезанные цветы в вазе, и во всем этом не было ни тени надуманности, как не было ее в естественной, медово-ласковой манере, благодаря которой любая работа у Сильвии превращалась в подобие танца. Впрочем, он не единственный это замечал и потому тревожился. Больше всего ему хотелось, чтобы она оставалась его тайной, только вот Сильвия не соглашалась, чтобы ее прятали.
Говард вздохнул. Он дал волю мыслям и теперь чувствовал себя немного виноватым, что вытащил на свет былую ревность, и снова рассердился. Все это дело прошлое, ведь так? И не важно, с кем или с чем он столкнется. Он вдруг вскочил и подошел к стене: штукатурка в одном месте выцвела или была испачкана. Это было не просто пятно, здесь что-то замазали свежим раствором, и теперь это что-то сквозь него проступало.
Из любопытства Говард потер это место, и тонкий слой штукатурки осыпался. Под ним оказался выпуклый кусочек металла, выкрашенного красной краской. Говард помедлил, потом решил, что узникам не только позволено, но даже предписано ковырять стены своей тюрьмы. Следуя традиции, он поскреб вокруг металла перочинным ножом, и к собственному удивлению обнаружил, что это крыло игрушечной машинки. Под изгибом крыла притаились другие предметы, словно замурованный хлам замышлялся, как крохотный алтарь.
Бережно, точно археолог в раскопе, он смел штукатурку, и первым на свет вышел японский божок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146