ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Легендарный скульптор, критский царь, влюбился в созданную им статую прекрасной девушки. Этот миф рассказан в «Метаморфозах» (X, 243 – 297) Овидия, откуда пришел и миф о влюбившемся в собственное отражение Нарциссе (III, 339 – 510), которого Филдинг упоминает в следующей фразе.
Ибо если доведется нам или тебе плениться этим портретом, то мы, быть может, станем беспомощны, как Нарцисс, и должны будем сказать себе: quod petis est nusquam; Того, к чему ты стремишься, нет нигде (лат.) (Овидий. Метаморфозы, III, 433). Эти слова сказаны по поводу Нарцисса.
или, если прелестные эти черты вызовут перед нашими глазами образ леди ***, мы окажемся в столь же скверном положении и должны будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia В своем безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций. Оды, I, III, 38).
.
Фанни шел в то время девятнадцатый год; она была высокого роста и сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым молодым женщинам, которые кажутся созданными для единственного предназначения – висеть в кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось, вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части, которая держала в заточении ее полную грудь. Также и бедра ее не требовали увеличения посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о форме тех членов, которые были скрыты под одеждой; и хотя руки эти несколько закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал немного выше локтя или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой не могли бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые, и природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий, брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос почти что римский; губы красные и сочные, но нижняя, по мнению дам, слишком выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у девушки был очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками, что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою белизну; прибавьте сюда, что ее черты, несмотря на свойственную ей застенчивость, выражали почти невообразимую полноту чувств, а улыбка – такую нежность, какой не передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого не привьешь искусственно и которое поражало каждого, кто видел ее. Эта прелестная девушка сидела у огня подле Адамса, когда ее внимание вдруг привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню:
Тобой нанесенную, Хлоя,
Где юноше рану целить?
Какою летейской волною
Горячую память омыть?
Коль на казнь осужден человек,
Может он убежать от суда
И с отчизной расстаться навек, –
От мысли ж укрыться куда?
Тот образ, что в сердце младое
Умел так глубоко запасть, –
Его не исторгнет ни Хлои,
Ни злейшего деспота власть.
Так Нарцисс на пленительный лик
С возрастающей жаждой глядел
И напрасно к дразнящему ник,
Огнем нестерпимым горел.
Но мог ли тоскою бесплодной
Твой образ меня истомить?
Как может, что с милою сходно,
Не радость, а горе дарить?
Боже! вырви из сердца скорей
Этот образ! И пусть истечет
Сердце кровью, – в могиле верней
Страдалец покой обретет.
Она ль, моя нимфа, по лугу
Проходит одна, без подруг?
Приветствуя пляской подругу,
Лишь грации вьются вокруг.
Ей цветочный сладчайший бальзам,
Не жалея, Зефир принесет.
Плут! Прильнув поцелуем к глазам,
Он сладость двойную найдет.
Ярым пламенем сердце объято.
Взор так ласков ее – наконец!
Как желанье, надежда крылата,
Отчаянье – жалкий хромец.
Пастушка, словно щепку волна,
Бросил к деве безумья порыв.
Не совсем уклонилась она,
Поцелуй не совсем запретив.
Уступки отвагу будили.
Шепнул я: «О друг, мы одни!…»
Остальное, что боги сокрыли,
Могут выразить только они.
Я спросил: «Долгих пыток страда
Почему мне досталась в удел?»
Хлоя молвит с румянцем стыда:
«Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?»
Адамс все это время размышлял над одним стихом Эсхила, нисколько не прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был такой мелодический, какой не часто услышишь, – когда случайно его глаза остановились на Фанни, и он вскричал:
– Боже мой, как ты бледна!
– Бледна! Мистер Адамс, – сказала она, – господи Иисусе!… – и упала навзничь в своем кресле.
Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в огонь и взревел, созывая на помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной, как Джозеф Эндрус, увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли ты, о читатель, представить себе волнение его духа? Если не можешь, отбрось эту мысль и погляди на его счастье в тот час, когда он, заключив девушку в объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются к ее щекам; когда он увидел, что она открыла милые свои глаза, и услышал, как она нежнейшим голосом прошептала:
– Это вы, Джозеф Эндрус?
– Это ты, моя Фанни? – ответил он страстно и, прижав ее к сердцу, запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
Если высоконравственных читательниц оскорбляет непристойность этой картины, они могут отвести от нее взоры и поглядеть на пастора Адамса, пляшущего по комнате в радостном упоении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Ибо если доведется нам или тебе плениться этим портретом, то мы, быть может, станем беспомощны, как Нарцисс, и должны будем сказать себе: quod petis est nusquam; Того, к чему ты стремишься, нет нигде (лат.) (Овидий. Метаморфозы, III, 433). Эти слова сказаны по поводу Нарцисса.
или, если прелестные эти черты вызовут перед нашими глазами образ леди ***, мы окажемся в столь же скверном положении и должны будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia В своем безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций. Оды, I, III, 38).
.
Фанни шел в то время девятнадцатый год; она была высокого роста и сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым молодым женщинам, которые кажутся созданными для единственного предназначения – висеть в кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось, вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части, которая держала в заточении ее полную грудь. Также и бедра ее не требовали увеличения посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о форме тех членов, которые были скрыты под одеждой; и хотя руки эти несколько закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал немного выше локтя или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой не могли бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые, и природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий, брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос почти что римский; губы красные и сочные, но нижняя, по мнению дам, слишком выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у девушки был очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками, что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою белизну; прибавьте сюда, что ее черты, несмотря на свойственную ей застенчивость, выражали почти невообразимую полноту чувств, а улыбка – такую нежность, какой не передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого не привьешь искусственно и которое поражало каждого, кто видел ее. Эта прелестная девушка сидела у огня подле Адамса, когда ее внимание вдруг привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню:
Тобой нанесенную, Хлоя,
Где юноше рану целить?
Какою летейской волною
Горячую память омыть?
Коль на казнь осужден человек,
Может он убежать от суда
И с отчизной расстаться навек, –
От мысли ж укрыться куда?
Тот образ, что в сердце младое
Умел так глубоко запасть, –
Его не исторгнет ни Хлои,
Ни злейшего деспота власть.
Так Нарцисс на пленительный лик
С возрастающей жаждой глядел
И напрасно к дразнящему ник,
Огнем нестерпимым горел.
Но мог ли тоскою бесплодной
Твой образ меня истомить?
Как может, что с милою сходно,
Не радость, а горе дарить?
Боже! вырви из сердца скорей
Этот образ! И пусть истечет
Сердце кровью, – в могиле верней
Страдалец покой обретет.
Она ль, моя нимфа, по лугу
Проходит одна, без подруг?
Приветствуя пляской подругу,
Лишь грации вьются вокруг.
Ей цветочный сладчайший бальзам,
Не жалея, Зефир принесет.
Плут! Прильнув поцелуем к глазам,
Он сладость двойную найдет.
Ярым пламенем сердце объято.
Взор так ласков ее – наконец!
Как желанье, надежда крылата,
Отчаянье – жалкий хромец.
Пастушка, словно щепку волна,
Бросил к деве безумья порыв.
Не совсем уклонилась она,
Поцелуй не совсем запретив.
Уступки отвагу будили.
Шепнул я: «О друг, мы одни!…»
Остальное, что боги сокрыли,
Могут выразить только они.
Я спросил: «Долгих пыток страда
Почему мне досталась в удел?»
Хлоя молвит с румянцем стыда:
«Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?»
Адамс все это время размышлял над одним стихом Эсхила, нисколько не прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был такой мелодический, какой не часто услышишь, – когда случайно его глаза остановились на Фанни, и он вскричал:
– Боже мой, как ты бледна!
– Бледна! Мистер Адамс, – сказала она, – господи Иисусе!… – и упала навзничь в своем кресле.
Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в огонь и взревел, созывая на помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной, как Джозеф Эндрус, увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли ты, о читатель, представить себе волнение его духа? Если не можешь, отбрось эту мысль и погляди на его счастье в тот час, когда он, заключив девушку в объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются к ее щекам; когда он увидел, что она открыла милые свои глаза, и услышал, как она нежнейшим голосом прошептала:
– Это вы, Джозеф Эндрус?
– Это ты, моя Фанни? – ответил он страстно и, прижав ее к сердцу, запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
Если высоконравственных читательниц оскорбляет непристойность этой картины, они могут отвести от нее взоры и поглядеть на пастора Адамса, пляшущего по комнате в радостном упоении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134