Аркадий Драгомощенко
КСЕНИИ
xenia


КСЕНИИ

Аркадий Драгомощенко




Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение возможно было стереть: мне останется, я продолжу угадывать, вчитываться, распознавать, исподволь связывая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти, стирающих себя нескончаемо узоров - я не претендую также и на понимание и, более того, может быть именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений...


Я начал писать эту книгу в 1989 году, как пишут криминальный роман. Мне думалось, что книга о любви (а я намеревался написать именно такую книгу в отличие от предыдущих) также должна являться чемто наподобие расследования (так из следа, формы изымают слепок) достаточно путаной всегда истории возникновения не только частной, но и общей мифологии, по сути - риторики. Тогда же, в какието призрачные мгновения начинания, вернее в кратчайшие доли угадывания, или распознавания обступавшего беспокойства, я понял, что такая книга вовсе не сможет стать обращением к прямому личному опыту/сценарию моему либо чьемуто по причине того, что такого опыта в итоге не оказывалось, но только лишь (возможно когданибудь я напишу книгу о камнях и в ней возвращусь к тому, что опять от меня ускользнуло) к предпосылкам возможности такового, к его сцене и драматургии. Я полагал начать с тривиального признания , иными словами с предикации, с того, как признание начинает свое существование задолго до возникновения другого , к кому рано или поздно такое признание будет обращено, чтобы стать выявленным. И что незамедлительно предложило отступления в область иных предположений: как возникает этот другой , предваряя в его/ее предвосхищении само это признание в виде высказывания (ожидания? настояния?), или же некой необходимостью речи. Продолжая писать, я начинал понимать, что признание уходит одновременно в обе стороны своего бытования ; в свое прошлое - в смутное намерение, и будущее - совершенное и, как казалось тогда, никчемное безмолвие собственного отсутствия.
`` Именно тогда меня заинтересовала та сторона нашего воображения, которая никоим образом не может быть транспонирована ни в какие системы образов. Или иначе - меня заинтересовала такая образность, которая, невзирая на внешние проявления принципов аналоговой логики, принадлежала бы к области, не имеющей возможности быть описанной изначально, находясь как бы в точке постоянного перехода. Любая аналогия лишь приумножала бы ее неуязвимость. Здесь тема признания и выражения пересекаются.
Так или иначе, книга была написана, и я потерял к ней интерес. Однако в ту пору в издательстве Sun & Moon Press вышла моя первая книга на английском языке в переводе Лин Хеджинян - Description , и вскоре Дуглас Мессерли, издатель, сделал предложение опубликовать Ксении , то есть последнее, что было в ту пору мной написано. Бесспорно, все зависело от Лин Хеджинян, но по недолгому размышлению она решилась - я по сию пору задаюсь вопросом: почему? - на этот безумный шаг и начала работу, в которой я изредка принимал непосредственное участие, когда мне удавалось побывать в Калифорнии, а ей в тогдашнем Ленинграде. По мере того, как шла работа над переводом, я все больше и больше начинал забывать саму книгу. Я видел отдельные фрагменты, которые чтото мне обещали, фрагменты сменялись другими, они образовывали какието новые задачи, связи и значения. Так длилось довольно долго, покуда этой весной мне не довелось открыть тетрадь с рукописью и не понять, что уже существует две книги, не слишком ощутимо отличных друг от друга, но, тем не менее, наметившие такое различие.
` И как первую, написанную в 89 году, так и вторую, сегодняшнюю, - я хотел бы посвятить их Лин Хеджинян. Книги изменяются, дни же нашей работы, параллельного чтения, препирательств, досужих разговоров в саду на Колледж Авеню, прогулок за вином в универсам на Замшина, продолжений занятий, прерывавшихся опятьтаки визитами друзей здесь и там - вряд ли изменятся. Книги стареют быстрее, чем те, кто их пишет. Последние в свой черед устревают намного быстрее воспоминаний о себе же самих.
 Иные были пейзажными книгами, другие опытами описания способов описания как такового.
 В таких случаях окружающее начинает как бы расплываться, теряя свои отчетливые очертания. Намерение неуклонно стирает страницы закрепленного опыта.
Ты видишь горы и считаешь их неподвижными,
а они плывут, как облака
Ал Джунайд.

Мы видим лишь то,
что мы видим, tc "Мы видим лишь то, что мы видим..."
лишь то,
что нам позволяет быть нами, -
увиденным.
Фотография отказывается
принять в себя то,
что в изучении нас
было ею же создано.
Солей яростное плетение,
серебра пепел.
Трижды прокричит петел
покуда наступит рассвет. Зрение
(в зернь игры? В теле
прорезь? Шнурки ботинок?
автобиография, идущая
неотступно в затылок?),
не обретающее предмета,
мнится утратой.
В осознаньи бессилия
истории залегает начало. Я
не в силах понять: объятия
отца и матери?
При переходе одного в другое?
Это пляшущий у порога предел,
где рассудка оплывает
медленно эхо.
Следовать.
Смерть отнюдь не событие,
но отслоениеот:
прошлое - узел эллипсиса,
полдня.
Пятно изъятое солнца,
дно которого на поверхность выносит
комариный ветер вещей,
щепу предметов, тщетно
впившихся в описание - зрение -
или закон построения
двухмерного изображения в многомерное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24