Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Внимательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерностей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измороси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спящее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - пространство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не имеющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослагательное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому постоянно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчитываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать чтолибо об истоках , мы начинаем говорить о реках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несущей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, какое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договоренностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать памятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже некоторое значение. Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхождения полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем кудато, в внезапно открывшуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к заливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тысячи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учебнике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеванных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот откуда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной книгой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о составе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог проследовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ускользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцветает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизики , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь ценимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24