Следы мела на них говорят о законах взаимодействия
пространства, времен, мозга, таянья,
испещренных наощупь чернилами. Но живые о чем?
Сросшиеся со слезящимся миром? Им что,
ощупывающим каждую пядь расстояния,
связывающего с другими?
Как первый лед на воде в ясную темень,
так твое тело в твоем/моем. И, вот, эти холмы кому?
Пустые, выжигающие до рассветов росистые глазницы ястребов.
Кому? Затылок, пальцы, число форм не случившихся.
Хотим ли? Терпение? Знаем? Конечно, никто не скажет,
что это конец.
Но кому ведомы? Едва ли медлили мы. Рук мельканье,
с тетивой разлучение пальцев.
Между
(небом и птицами), между
(охватывающим и вмещающим)
между не существующим и бессонным
нет препятствий.


q
Это подобно объединению, одиночеству, самой двойственной форме существования, зиждущей метаморфозы отраженияперехода. Искренность подчинена высказыванию. Но я являюсь отрицанием всей свой жизни в той же мере, в какой жизнь неустанно отрицает меня, отрекает, отговаривает к смерти, собственно, к самому чистому слову. Какие мотивы создают ее смысл во мне? Однако в эмоциональном плане, похоже, я говорю о ясности и радости. Это подобно тому, как если внезапно осознать, что никто из приглашенных, скажем, на ужин, не придет, и сразу же теряет смысл, значимость все то, что готовило, создавало ожидание. Осталось совсем немного, чтобы понять абсолютную литературу, вообще, искусство, как высказывание, обращенное исключительно к комуто одному, единственному, избранному случаем, солучающим в единственность, умножающим до бесконечности голос, возвращающим эхо тотчас к его же истоку, но уже умноженным, втекающим в следующую вспышку претворения.
И это нельзя назвать ни прибавлением, ни усложнением, и так же не существует простого . Убывание города длится нескончаемо долго. Я был половиной зерна и его половиной. Меня любили чердаки. Убывание города происходит томительномедленно, постоянно меняются его клетки и мысль не считает возможным находить себя в нем. Самое бессмысленное для меня слово - поэзия . Что подобно одиночеству, но не является им, уклоняясь. Одно из многих. Их становится больше. И каждый лист свободен. На самом деле я заговорил об абсолютном искусстве не потому, что вспомнил Розанова. Кстати, где ты сейчас находишься? Сочтешь ли черенок, связующий лист с веткой, тягостным проявлением подчинения? Наблюдать вихревое, всеразрушающее, всепроникающее бытие сем, которых нет: cellular automaton. Такова энергия признания, откладываемого приближения к знанию, к выраженности .



Стоя у библиотеки, видели
как иногда они сливались в одну,
в слепок пейзажа горенья.
Тело при привыканьи к нему (наблюдение)
становится фигурой непреложного восхождения,
огибающей личность наподобие слова, которое
в повторении огибает собою значение.
Небо янтарно в чае.
И механизм гравюры взрезает ровное поле
хором безмолвного рева,
когда сливаются птицы в одну,
предстоящую стае, как листа ранящий блеск,
ночами пеленающий кроны в сияние.
Я узнаю то, что знать был обязан -
головокружение возникает в том самом месте,
где солнце тускнеет, валясь за плечо океана,
и восток - это запад, и все что написано
остается еще написать, нагнав с затылка.
Что требует времени, иного сцепления клеток,
которые те же (иное место?); или иного
обмена веществ.
Шум разделен на листвы полуобморок
и длительный гул. Но, как, застывшая в прорехе
броска, сквозящая чередованием, монета,
вещь беструдно откликается имени,
брошенному наугад (в повторение?). Любовь
меньше всего всегда. Меньше
меры сны вяжущей - любое имя просторно.
Упускает. Не держит. И, не касаясь,
я не понимаю тебя.



В стремнине нежной незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.
Не прикосновение, но только преддверие.
Будто одинединственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
Каким тебе впервые запомнился снег?
К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролившийся сновидением мрак.
Плоскость - не имеющая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,
усечение окончания слова страницей,
надорванной усталым взмахом.


q
Однако тьма склоняется на водой, ночь созерцает ночь, словно изучая огонь. Восстановить в настоящем несущественные для тела факты. Муравьи луны передвигают шелковые буквы камней. Язык не существует: настоящее прошлого времени. Но и в засаде снега, окольцевавшего сумрак, ради слуха скрипит осока и бледнее лент льда у берега моря вес стянут в глазнице Сириуса. Здесь средоточие социальных процессов. Ночь поет свои мадригалы о деревянных засовах. В определенный момент, сохраняя ясность рассудка, вылущивая из горла очередное сочетание звуков, осознавать, что невозможно иначе. Пример одержимости: чтобы увидеть - он опять протягивает ей стакан с водой. Глотка стебель - из глубин прянув - вольется чуткой стрелой, летящей себе навстречу, не принадлежа действию, а также - месту. Откроется вполне бездумно. Совпадение с завершением фразы. Вода обнимает тьму, и любой здесь, как невнятное объяснение, любой здесь уверен, что в проемы глаз при случае ринется все, освобождая любого здесь от всего, возвращая мельчайшие факты: будущее будущего, настоящее настоящего, обретение просьбы губ, вещей цветение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24