Но он спокоен. Ибо исправно платит по телефонным счетам.
Впрочем, их становится меньше.




q
Это жизнь простирается к своему пределу, к костной преграде лба и пульсирует холодным облаком, а безразличие, спустя рукава, изучает пень, расколотый на колоде. Если медленно падать навзничь (либо лицом) по прямой и строго придерживаться направления к югу, вначале услышишь нарастающий во времени (как в стяжении земных сил изумруд) гром, восстающий из руд небесных осью пустой соленым водам и склонам. Выжжены золотом. Сообщение, создающее самое себя, раскрыто, словно странствие в странствии, подобно рассудку кристалла, подступающему к границе влаги, но всегда остающейся за порогом памяти. Ангелы находятся вне красоты, словно смех за горизонтом намерения, - до асимметрии. Но и мы... немы? разве мы пребываем вне безобразия всю свою жизнь? Мои руки бесшумно тебя создают из глины касаний, беглых, как дым, невесомых, как предвосхищение созвучия. Разум одновременно в моем животе, в коже бедра, в спорынье, нитях, льющихся из узла на веретено позвоночника, ночи. К рассвету твое плечо остывает. С трудом предстоит понять заново: что это? - линия, идущая книзу? цветовое пятно, понятие, остановленное в проеме глаза?
12/24:00
Но лучше пусть океан,
пропуская со свистом сквозь арку рта гравий воздуха,
говорит Кондратий Теотокопулос.
Море? Швыряя на транспортер ящик с капустой, спрашивает
грузчик. Наберика попробуй денег! Одна дорога...
А потом, как его, фрукты, детям!
Однако Теотокопулос, дергая кадыком, повторяет слово
и видит. Что же он видит?
Скарабеи судов катят шар океана.
Краб безумной буквой жизни
втискивается в расселину.
Грохот вертикально вскинутой пены.
Скала крошится медленно под пятою солнца,
подобно воображению,
бьющемуся над фотографией смерти.
Перламутр дымной мидии, вскрывающий солоно кожу -
вскрик словно,
разделяющий объятий края на новую и новую встречу.
Когдато пыль пили.
По узлам городов, пропущенным сквозь наученные
с детства пальцы, следили строение пены
у колыбели, на шее - вены.
Он ощущает сухость кожи, черты меняющей его лица,
насаженного на
взгляда два острия (вращают ласточки жернова),
спицы две,
вяжущие мешком пространство. И, словно с качелей,
опять: женские руки, мать? брюхо лилового карпа,
бескровный надрез,
падают вишни (мир, как сравнение - неуловима
вторая часть), пыль обнимает стопы
прохладой,
мята,
звезда всех вселенных тепла.
Да, это мать поправляет прядь
и ни одного движения,
чтобы в тело просочиться могло.
Я говорю - степь. Не море.
Я говорю - холм, не степь.
Я говорю - два элеватора в мареве, ястреб.
Я спрашиваю, почему выключен звук!
Что я сказал? Повтори.
Ты сказал - краб. Жаркий день.
Город. О горле чтото.
И все, ты сказал, начинается с единственной буквы.
О любви потом. Жди немо.
С этого начинается мужество непонимания,
как с некой безгласной, расположенной за решетом алфавита,
в самой его середине, устремленного вниз поворота
(птенцу лабиринта подобен город: либо жив, либо - не).
Кондратий Теотокопулос вспоминает,
как ночью, весной
они с сыном встретили на пустыре человека,
слушавшего соловьиное пение.
 Во всяком случае, говорение устанавливает это право, как бы отыскивая, вытаскивая желание им быть, или же обещанием, но уже исполненным в говорении, и, если исключить очевидно выпадающий, чужеродный фрагмент "во", "в", вектор внедрения, вовлечения. то именно в го(во)рении, в истощении, истечении из свободы (однако, как бы нарушая интенциональную структуру - без "в", "во", внев, когда "из" собственно есть "во" - то, что изводится из "между", из межи, борозды, места в(о)вержения и одновременно извержения, изсвершения) - здесь она возникает до.

Аркадий Драгомощенко


ОДА ЛОВУ МНИМОГО СОЛОВЬЯ
The description of that bird is this window.
Barrett Wаtten
Как солнцем узким угрожаем соловьем,
рассыплет сеть шагов по рытвинам впустую -
кто спутал новолунье с вестью, слух смешал с огнем,
что глину и навоз созвучием морочит,
и, мучимый (не прихотью) пытается войти
в ту точку, где не станет больше
искомого предмета. Разве не любовь?
Проснись, ловец, в силок просторный, словно случай.
Он тленья избегает одного,
другого, третьего в разливе отклонений,
и не наивен столь, чтобы в разрыве вспять
счесть солученьем совпадений
звук асимптотой яви, свитый в измышленьи.
Мир пал созвездьем дыр: ломоть янтарный сыра.
И будто пот проступит сквозь стекло
ревнивого предметного троенья - так
расправляется и ширится число,
стирая единицу разореньем,
и слитком преткновений (будто дно)
иль тесной паузой улитки
ночь изопьет себя с избытком, как черта -
за локоть сна заведена - из одного
в другое уходя, как две иглы летят навстречу.
И тяга их к сближенью такова,
что ум готова сжечь иного,
чтобы исчезла избранная вещь,
слоением прерывность искупая в тщеньи
самой черты - но как проста! -
чем смерть свою припомнить проще,
или падение луча - мимо меня - к ее предплечью,
туда, где затмевая медь,
орех в проемах воздуха трепещет;
а к ней губами грех не отцвести,
пересекая острова удушья,
чья карта на изгибе тише плена
сознаньем расстилаемого тела...
но ни начать, ни кончить совлеченье соловья
в то, что, не ведая, предвосхитить захочешь.

* * *
Не все открылись криптограммы почек.
Была весна. Кипрей еще не цвел.
Ночь, запинаясь, речь учетверяла.
Борение земное проникая, дома дубов росли к гробам.
И с юга дуло сушью.
К лужам крались кошки,
завороженные кристаллом пустоты
в оправе Млечного Пути осыпавшихся некогда
вселенных,
и чернью горней разъяренные цветы
хребты их понуждали оплывать истомой
(как множества в мгновенье перехода),
и горлом изменять строение зрачка,
дабы увидел он извне, издалека
то колебание, что мы зовем пространством -
сад призрачно танцующих камней,
чья полнота восходит к вычитанью,
ограда чья лишь ожиданье стража
(мне даже память речь набормотала -
узлов развязанных рой, будущих времен,
распределенных в равенствах порядка).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24