И карандаш генерала опустился на лист белой бумаги, готовый написать приказ.
Ресницы иезуита задрожали. В памяти всплыл его спор накануне с Рэтледжем о том, что такое истина.
— Желает она этого? — повторил генерал Джонстон.
Отец д’Экзиль не решился ответить «да». И весь остаток своей жизни он раскаивался в этом.
— Не думаю, — сказал он, наконец. — Я думаю, что она хочет довершить свое дело и обеспечит квартиру этому офицеру до момента ухода армии из Салт-Лэйка.
— Чудная женщина! — воскликнул генерал. — Передайте ей — вы передадите лучше, чем я, — что вся великая армия, которой я командую, безгранично благодарна ей, а через армию и правительство Союза. Вы ей скажете...
Вдруг генерал заметил грустные глаза отца д’Экзиля. Восторг его упал.
— Но вы-то, — сказал он. — Вы пришли сюда. Может быть, вам угодно что-нибудь? Вам стоит только сказать.
— Как долго рассчитываете вы оставаться в городе Соленого Озера, генерал?
— Как долго? Очень недолго. Неделю, может быть. Мы разыскиваем подходящую позицию, чтобы установить здесь постоянный военный пост.
Он повторил:
— Вы желаете чего-нибудь?
— Я, генерал, католический священник, — сказал отец д’Экзиль. — Я желал бы знать, имеются ли у меня тут единоверцы.
— Да, имеются, — сказал Джонстон. — Капитан Ван-Влит?
Офицер справился в своих списках.
— В экспедиционном корпусе одиннадцать французов, — сказал он. — Один кавалерист 2-го драгунского полка, два канонира в 7-й артиллерийской батарее, три пехотинца 5-го и 10-го полков и пять обозных.
— Можно отвести меня к ним? — спросил иезуит.
— Как это сделать, капитан Ван-Влит?
— У нас есть шансы застать их всех вместе, — отозвался капитан. — Они собираются, чтобы пить, играть в карты и, особенно, чтобы спорить. Потому что, предупреждаю вас, это умные головы.
— Ведите меня к ним, — улыбаясь, сказал иезуит.
И он вышел, пожав протянутую генералом руку.
В палатке, полотнища которой были приподняты для вентиляции, восемь французов развлекались игрой в карты. Четверо играли и четверо смотрели.
— Смотри-ка, — сказал один из игроков, — попик!
Но, заметив капитана Ван-Влита, он замолчал. Все выжидающе смотрели.
В нескольких коротких сухих словах представил им офицер иезуита.
— Оставьте меня, пожалуйста, с ними, — тихо попросил отец д’Экзиль.
Ван-Влит поклонился и ушел.
— Я тоже француз, — сказал, обращаясь к игрокам, отец д’Экзиль.
Они, посоветовавшись взглядами, посмотрели на него, ничего не отвечая. Наконец тот, который сказал «попик», разразился хохотом.
— Ты — француз? Ну, что ж из этого? Нам начхать!
Он был одет, как все остальные; на голове у него была вылинявшая шапочка, голубая кисточка которой болталась на спине.
— Ты — француз, ну и что же? Неужели ты не понимаешь, что те, кто здесь, чихать хотели на Францию?
Другие с трусливым одобрением рассмеялись.
— Прежде всего, где ты был 25 июня 1848 года?
— Здесь, — ответил иезуит.
— А! Ты был здесь. Хорошо! А я был на площади Бастилии; я намочил свой платок в крови твоего товарища Аффра. Я стрелял вместе с Коссидьером и Луи Бланом.
— Коссидьер и Луи Блан бежали, — сказал иезуит.
— Бежали! Что ты говоришь?
— Я говорю, что они бежали в то время, когда ссылали в Алжир несчастных, которых они толкнули на бунт, — спокойно сказал патер.
— A! — сдерживая ярость, сказал другой. — А 2 декабря, где ты был?
— Тоже здесь, — сказал отец д’Экзиль.
— Здесь. Хорошо. А я был на баррикадах вместе с Виктором Гюго.
— Виктор Гюго никогда не был на баррикадах, — улыбаясь, сказал отец д’Экзиль.
— Никогда не был на баррикадах! Виктор Гюго! Толкуй!
— Монсеньор Аффр был там, он-то был, — сказал патер. Он схватил поднятую руку своего собеседника и заставил его снова сесть среди товарищей перед разбросанными картами.
У того на губах выступила пена.
— Ханжа! Лицемер! Грязный ханжа!
— Я ухожу, — грустно и высокомерно произнес отец д’Экзиль. — Если я кому-нибудь из вас понадоблюсь, то ему стоит только позвать меня. Пусть он обратится к капитану Ван-Влиту. Я приду.
И он медленно удалился, преследуемый ругательствами зуава-революционера.
Перешагнув через границу лагеря, он спустился по течению Иордана и остановился в пустынном месте, где, как он знал, никто не увидит его. Там он прислонился лбом к стволу дерева и с минуту неподвижно простоял так.
Скоро он отодвинулся от дерева. Его утешило журчание воды и, в особенности, интенсивная жизнь животных близ него и вокруг него. Ах, милые звери, вам еще не отвели на золотой доске мира достойного вас места. В проточной воде прыгала, в поисках потерпевшей крушение саранчи, форель. Плавали зеленые и голубые щуки. На прибрежную траву выскакивали из старых, гнилых пней мускусные крысы с дрожащими черными кроличьими усами. Они усаживались вертикально на задних лапках. Они и патер смотрели друг на друга. «О брат величайшего из святых, — как бы говорили они, — нам нечего бояться тебя, не правда ли? Ты немного выиграешь, если раздавишь одну из нас ударом каблука, и у тебя на подошве будет волочиться бедная черная шкурка, пропитанная кровью. Мы идем к тебе. Мы грызем только старые, никому не нужные вещи. Мы кусаем только тогда, когда нас пугают. Ах! если бы люди могли то же самое сказать о себе!» Из стеблей душистого чернобыльника прокрадывались куропатки, оставляя в траве сейчас же выпрямлявшуюся борозду. Изумрудные стрекозы слегка касались древовидного ладанника, и как раз над головою отца д’Экзиля ворковали две очаровательные горлинки, которые походили на пленниц в сетях среди тоненьких веточек ивы.
С бесконечными предосторожностями, чтобы не распугать этот маленький любимый им мирок, опустился отец Филипп на камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61