Опустошив все, что было на столе, вытер рот носовым платком, по-хозяйски пересел на диван, вытянув длинные ноги.– Дома еще кто есть?– Нет. А ты… может, соснешь часок? Ложись на диване. Вижу, устал с дороги.– Да, придавить бы минут пятьсот не мешало, жаль, времени в обрез.– Как звать тебя?– Павел. Павел Прокудин. – Гость приподнялся, протянул руку Игорю. Потом потер лоб, будто вспоминая что-то забытое. – Давай-ка, брат, кратко опиши, как живешь, в чем нужду терпишь. Есть ли обиды. Выкладывай все, как на духу. – Павел положил перед собой блокнот, карандаш.– Ты, кажись, не поп, я не на исповеди, – огрызнулся Игорь. – С какой стати должен рассказывать о себе первому встречному? Спрячь блокнот.– Передо мной-то, пожалуйста, не выламывайся, – усмехнулся Павел, – сам такой. Изучил я вас, братцы-кролики, все в суперменах себя мните. Приехал к одному, он лежит в постели, как бревно, парализация позвоночника. Спрашиваю: «Как житуха, брат?» А он в ответ: «О'кей! Лучше не бывает». Оказалось, озверел он от обиды. Чинуши квартиру ему сменить отказались, вместо пятого этажа просил дать первый. Соседи по воскресеньям выносили парня на руках во двор, подышать свежим воздухом.– Ну, и ты…– Пошел в комитет комсомола завода, а там шпендик деловой в руководителях. Сам с ноготок, а стол метра три. Я ему про инвалида, а он мне про то, что на учете в его ведомстве – девятьсот комсомольцев. Я плюнул, пошел в сборочный цех. Во время обеденного перерыва в столовой рассказал ребятам про Васильчикова. Что тут поднялось! Ну, через пару дней ребята привели секретаря ко мне в гостиницу, извиняться. Квартиру мигом поменяли, соорудили специальный съезд, по которому коляску легко можно было скатывать во двор.– Одному помог, а нас – сотни.– Всем помогу, дай срок. И своим, и афганцам. Я даже их язык учить начал. Каждый день по двадцать слов вызубриваю. К примеру, вчера заучил: «газзават» – реакционная «священная» война с целью распространения ислама, «див» – злой дух, «мазар» – кладбище, «муфтий» – толкователь мусульманских законов.Игорь глядел во все глаза на Павла. Сам инвалид, а о товарищах заботится. И ему захотелось излить душу, рассказать про безвинно пострадавшего отца, про то, что сам оказался на «гражданке» вроде чужака, многое перестал понимать. Уезжал на службу – все казалось ясным и незыблемым. А вернулся… ложь, казнокрадство, пьянка, дикая погоня за дефицитом. Откуда они взялись, эти… из касты неуязвимых, члены «торгово-родовой знати», которым все дозволено: расхватывать жадными руками начальственные, хлебные посты, расправляться с неугодными.– Тошно смотреть на зажравшихся? – Павел будто прочитал его мысли. В уголках затвердевших губ проглянула горькая складка. – Святое дело революции, ее знамя и солнце золотой рублик затмил. Порядок, порядок наводить пора.– Заклеились «фирмой!» – обрадованно подхватил Игорь. – Один бог для них – шмотки. Носятся как угорелые по складам и магазинам, достают жратву, стереосистемы, «тачки». А какие особняки выстроили! У душманских ханов таких не имелось.– А как вспомнишь про Гиндукуш… – Павел потерянно махнул рукой. Провел по обгорелым щекам.Игорь тоже замолчал. Говорить не было сил. С недавних пор стал понимать состояние мамы Зины. Когда бывшая фронтовичка смотрит кино про войну, слушает военные песни, на глазах ее выступают слезы. Так и у него перехватывает дыхание, едва придут на память воспоминания о далекой, многострадальной стране: Отряд особого назначения, Фарид, тот ночной бой в ущелье, гибель Кости-капитана, зверства душманов.– Во мне, Игорек, что-то сильно изменилось, – признался Павел, – чувствую, жил я как бы в безвоздушном пространстве: жрал, пил, гулял, балдел. Мир казался сплошь розовым, люди – сплошь ангелы, а как столкнулся с «контрой»… У меня десять процентов тела – ожоги, заживо едва не сгорел в бронетранспортере, закидали нас гранатами с завала. Да что там я, сколько вокруг горя еще, слез, сколько боли! Словом, мы, как и все честные люди в стране, поднимаемся против «контры»», выжгем ее каленым железом, где бы ни гнездилась. Святая, можно сказать, цель. – Павел спохватился, взглянул на часы, придвинулся ближе к Игорю. – Давай ближе к делу. С твоим отцом поступили несправедливо?– Откуда ты знаешь?– Скажи как на духу, отец – честный человек? Или пока ты служил… Родственные чувства не должны скрывать промахи, ошибки. Можешь ли за него поручиться?– За отца? Да ты что, Павел? Он… он… – Игорь задохнулся от волнения, – сама честность, но… очень мягок, уступчив, терпелив. На нем топтались все, кто хотел, а как стал против течения, начальство и ополчилось. Быстро подвели под монастырь.– Что ему конкретно вменили в вину? – Павел взял в руки блокнот, приготовился записывать.– Служебные преступления, бесхозяйственность, сокрытие брака, злоупотребления. Только ты, пожалуйста, не думай… Он, конечно, виноват в том, что выполнял устные распоряжения директора, пропускал брак, «для плана», а хищения, злоупотребления… Ни черта за жизнь не нажил.– Суд куда смотрел? – сурово спросил Павел.– В сторону директора. У этого жука, представляешь, в министерстве внутренних дел «мохнатая рука» имелась. В Старососненске все его как огня боятся.– Афганы не боятся ни бога, ни дьявола! – вырвалось у Павла. Он, видимо, почувствовал неуместность фразы, перешел на деловой тон. – Фамилия директора?– Щелочихин. Петр Кирыч. Брось ты писать! Ничего уже нельзя сделать.– Игорек, у бывших воинов-интернационалистов, конечно, нет официальных прав, нет власти, зато есть незыблемый закон братства. Любой воин от солдата до командующего воздушно-десантными войсками, включая морскую пехоту, никогда не позволит, чтобы неправедные силы глумились над братьями, над членами его семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114