Эйли вертела хвост коричневой обезьянки, дергала и укладывала его, пока он не лег аккуратным завитком, как ей нравилось больше всего. Она знала, что Джулия наблюдает за ней, ждет, чтобы начать вечерний урок. Но Эйли не оборачивалась, не хотела давать Джулии возможность вклиниться к себе в душу. Она больше не хотела слушать ничего, что должна была говорить Джулия; она больше не понимала, кому верить, ей было все равно, кто говорит правду.
– Эйли?
– Я занята, – она снова взялась за льва, его мягкая коричневая бархатистая морда была заляпана старыми пятнами молока.
– Эйли, – строго позвала Джулия.
– Нет.
Джулия как можно громче прошлепала босыми ногами к столу и с грохотом швырнула на него учебник английского, бесцельно листая страницы.
Эйли погладила морду льва, потерлась щекой о ее гладкую пушистую поверхность.
– Сладкий мой, – прошептала она.
Сэнди стояла перед дверью в их комнату, глядя сквозь щелку, наблюдая, прислушиваясь. За последние несколько дней они стали для нее чем-то вроде персонажей театра теней, существующих только как отражения, то четкие, то расплывчатые, они проецировались на пустой экран ее сознания. Она больше не могла осязать их (воспринимать, понимать, чувствовать?). В бессонные, мучительные ночи, рассеянные дни она занималась тем, что двигала их так и эдак, перемешивала и снова разделяла. «Я не шучу», – сказал Тед. Но в конце они всегда ускользали у нее из-под контроля, начинали вдруг двигаться самостоятельно. Она сейчас слышала его слова, слышала их всегда. «Мне плевать, как ты этого добьешься, сделай и все».
Фиск за прошедшую неделю звонил ей дважды, просил привести к нему Эйли, чтобы он мог предварительно побеседовать с ней, прежде чем вызывать ее на свидетельское место. Сэнди пока удавалось отделываться от него, но она знала, что он позвонит снова.
Она видела, как Джулия сердито отошла к столу, Эйли вернулась к своим игрушкам, и тогда заглянула в комнату.
– Эйли?
Эйли подняла голову, сжимая в руке обезьяний хвост.
– Да?
– Могу я поговорить с тобой минутку?
Джулия, притворяясь, что ничего не замечает, что-то яростно строчила в своем блокноте, а Эйли вышла в коридор и вслед за Сэнди отошла на несколько шагов от двери.
Она выжидающе смотрела на Сэнди. Лицо Эйли не утратило своей мягкой округлости, и, глядя на нее сверху вниз, Сэнди подумала, что если бы было достаточно светло, на этом лице наверняка можно было бы разглядеть отпечатки пальцев всех, кто когда-либо прикасался к нему. Она присела перед ней на корточки, их головы оказались друг против друга.
– Детка.
– Да.
Сэнди отвела глаза, подняла с ковра ниточку.
– В тот вечер, когда твоя мама…
Она заметила, как Эйли сжалась, напряглась. Она съежилась, ожидая, когда придут слова, любые слова, но они застряли у нее в горле. Она покачала головой и вздохнула.
– Ничего.
Эйли еще минуту смотрела на нее.
– Можно мне теперь вернуться к себе?
Сэнди кивнула и посмотрела ей вслед. Когда она выпрямлялась, в коленях что-то хрустнуло.
Она пошла в ванную. Собственное лицо, отразившееся в зеркале, показалось ей чужим. Она внимательно разглядывала легкие, но безошибочно угадывавшиеся морщинки, веером разбегавшиеся от уголков глаз, и гадала, прорезались ли они лишь сейчас или проявлялись постепенно, незаметно для нее. Она натянула кожу, потом отпустила. Она слышала, как в спальне звонил телефон, но не сделала к нему ни шагу. Она знала, что это Тед, что это он звонил ей днем в редакцию и не назвал регистратору свое имя, Тед, который хотел знать, что она решила, что сделала, Тед, требовавший обратно своих дочерей. Она придвинулась к зеркалу и поправила отделившийся волосок на бровях. У Эстеллы были брови идеальной формы; одна из тех вещей, которыми она гордилась, естественно очерченные дуги над ясными глазами. «И вы, девочки, унаследовали их», – с улыбкой говорила она. Эстелла придавала значение частям тела. И еще они обе получили ее толстые лодыжки, вздыхала она, словно извиняясь. Телефон замолчал.
Сэнди ополоснула лицо холодной водой и заставила себя спуститься вниз, чтобы приготовить ужин.
Она сидела в гостиной – Джулия и Эйли уже давно ушли из-за стола, от переваренных спагетти и жалких потуг развеселить их, – сидела, уставившись на пять стопок карточек, помеченных разным цветом, кучу записей, разложенных перед ней на журнальном столике. Когда Джон просил разрешения зайти ненадолго, она ссылалась на то, что завалена работой, и в самом деле, она опаздывала со статьей о последних попытках заблокировать строительство завода по переработке отходов в двух милях от города. Она вяло просматривала свои заметки по поводу различных видов отходов: ядовитых, низкорадиоактивных, разлагаемых микроорганизмами. Когда-то все это увлекало ее – отбросы жизнедеятельности и естественное побуждение спихнуть их кому-то другому, куда-нибудь в другое место, но теперь она не могла точно вспомнить, почему это так интересовало ее.
Время близилось к полуночи. Она перемешала карточки, словно колоду карт, и разложила их геометрическими узорами. Телефонный звонок раздался так неожиданно, что она, вздрогнув, смахнула их на пол. Она быстро дотянулась до телефона и отключила его. Нагнулась, сгребла карты, снова разложила в виде звезды и внимательно смотрела на них, словно ожидая, пока они перестроятся сами, но они только крутились, как карусель. Теперь в зыбкие мгновения на грани сна ей часто представлялось лицо Джона, когда он едет на работу, его лицо, когда он узнает правду, его лицо, когда он удаляется от нее, недоступный, подавленный, замкнутый – навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108