.. «Восход солнца», ко­нечно, «слепит» слушателя нарастающим, накаленным звуком труб в высоком регистре. Эти восемь тактов зву­чат торжественно, но несколько пронзительно, раздражая слух.
Что могло возмутить в этом «Восходе солнца» Глазу­нова? Может быть, он почувствовал в музыке Прокофье­ва отсутствие того, на чем держалась музыка его великих предшественников и современников - Глинки, Чайков­ского, Рахманинова, - отсутствие мелодичности? В Скиф­ской сюите нет запоминающихся, ярких мелодий, и это усложняет восприятие.
Так где же все-таки искать истоки Седьмой симфо­нии?
На помощь мне пришел сам композитор. Читая его воспоминания, я неожиданно натолкнулся на анализ основных путей, по которым развивалось творчество Прокофьева. Вот эти «линии» творчества.
Первая - классическая - берет свое начало в его раннем детстве, когда Прокофьев слышал в исполнении матери сонаты Бетховена.
Вторая - новаторская. Она идет от знаменательной встречи с Танеевым, когда тот обратил внимание на «про­стые гармонии» юного композитора. А произошло это так. Одиннадцатилетний Сережа показывал сочиненную им симфонию, и Танеев заметил, что «больно уж простовата гармония». Маленького сочинителя это «задело». Через несколько лет «новшества» Прокофьева уже обращали на себя внимание.
«А когда через восемь лет, - пишет Прокофьев, - я сыграл Танееву этюды опус 2, он недовольно прого­ворил: «Что-то уж очень много фальшивых нот». Я на­помнил ему старый разговор, и Сергей Иванович, не без юмора взявшись за голову, воскликнул: «Неужто это я толкнул вас на такую скользкую дорогу!»
К этой линии композитор относит уже известные нам «Наваждение» и Скифскую сюиту. Назвав эту линию творчества «новаторской», Прокофьев выразился, пожа­луй, не совсем точно. Ведь новаторство - поиски новых путей - может выражаться не только в усложнении формы произведения, но и в упрощении ее, если композитор ставит себе такую цель. Так что эту линию скорее можно назвать «изобретательской».
Третью линию - токкатную, или моторную, идущую, «вероятно, от Токкаты Шумана», которая произвела од­нажды на Прокофьева большое впечатление, композитор считал наименее ценной.
Четвертая линия - лирическая. Вот что пишет о ней Прокофьев: «Вначале она появляется как лирико-созерцательная, порою не совсем связанная с мелодикой... Эта линия оставалась незамеченной, или же ее замечали задним числом. В лирике мне в течение долгого времени от­казывали вовсе и, непоощренная, она развивалась медлен­но. Зато в дальнейшем я обращал на нее все больше и больше внимания».
Да, главного-то поначалу в Прокофьеве не заметили, а может, н не стремились заметить. А ведь в этой лири­ческой линии, как в зеркале, отразился сам Прокофьев. В этом я еще больше убедился, обратив внимание на происхождение всех перечисленных композитором линий его творчества. Все, кроме лирической, рождены в ре­зультате сильных впечатлений детства и получили с го­дами более или менее основательное развитие. Лирич­ность же пробивалась из глубины души.
Сначала лиричность была незаметным и, казалось, ни­кому не нужным ростком, лишь изредка напоминающим о себе в некоторых сочинениях композитора - «Сказке», «Снах», «Легенде»». Всего Прокофьев назвал около 15та­ких пьес, написанных им до 1919 года. Вот эта четвер­тая линия, без сомнения, и есть исток Седьмой симфонии.
Итак, ручеек лиричности найден. Еще робкий и не­заметный, он струится в тени огромного леса - солнце Скифской сюиты не смогло отразиться в нем. Но его современники, конечно, не могли не увидеть.
Вот как писал о творчестве Прокофьева в те далекие годы Б. Асафьев:
«Прокофьев владеет даром свободы и легкости твор­чества. Он не надумывает и не дрожит над каждой темой. Он их кидает щедро, пригоршнями. Ему некогда отшлифовывать или выпиливать. И зачем? Ему важно утвер­дить свою буйную волю и высказать в музыке про обуяв­шую его жажду жизни, здоровой, модной, идущей напро­лом и ни перед чем не склоняющейся. Прокофьев - буян, но его буйство - радостно и заразительно...»
Нельзя сказать, чтобы это «буйство» все понимали. Даже с близкими людьми у Прокофьева бывали недораз­умения по поводу некоторых его сочинений. Композитор вспоминает, что однажды, увлекшись сочинением оперы «Игрок» на сюжет Достоевского, он не заметил, как в комнату вошла мать. Услышав невероятные созвучия, которые извлекал из инструмента ее сын, она в отчаянии воскликнула: «Да отдаешь ли ты себе отчет, что ты выко­лачиваешь на своем рояле?!» После этого они поссорились на два дня. И нужно было определенное время, чтобы, остыв от пристрастия к своему произведению, компози­тор мог дать ему истинную оценку. Так, вернувшись к «Игроку» через десять лет, он, по собственному призна­нию, увидел, что в нем было музыкой, а что «рамплиссажем, прикрывавшимся страшными аккордами».
Но ручеек лиричности в конце концов заставил обра­тить на себя внимание. Это случилось неожиданно даже для самого композитора.
Как-то Прокофьев заметил, чт/о темы, сочиненные без рояля, ему более удаются, так как пальцы, бегая по клавишам привычными движениями, «вмешиваются» в творчество композитора, Тогда он решил написать целую симфонию без помощи рояля и выбрал стиль музыкаль­ного письма, близкий к Гайдну, то есть прозрачный, яс­ный. Так, думалось ему, легче выполнить эксперимент, пустившись в «опасное плавание без фортепьяно». Ком­позитор считал, что, если бы Гайдн жил в его время, он сохранил бы свою манеру письма, хотя и приобрел бы кое-что от нового времени. Симфонию он назвал из озор­ства «классической», чтобы «подразнить гусей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49