Мелодии вальса будто светятся мягкими то­нами уральских камней-самоцветов.
В первых звуках третьей части настроение спокойно-созерцательное. Появляется новая мелодия - короткая, выразительная, грустная. Инструменты бережно пере­дают ее друг другу, напевая каждый по-своему, словно соревнуясь в нежности исполнения. Редко у Прокофьева можно встретить такую светлую грусть.
И вновь появляются две уже знакомые мелодии. Те­перь они еще больше контрастируют между собой. Пер­вая, с подвижным ритмичным аккомпанементом, напоми­нает мне баркаролу. Так вечером на берегу реки слы­шишь, как струится вода. О чем думаешь, глядя на бе­гущую воду? Не о времени ли, течение которого все даль­ше уносит нас от прошлого? Но можно мысленно вер­нуться - подняться по этому течению к началу, к исто­кам... Не сделал ли это и сам композитор?
…Вот в тишине раздались глухие шаги. В их ритме повел простую мелодию фагот, ее подхватил кларнет, потом гобой. По-своему излагая мелодию, они звучат, словно в далекой матовой дымке. Как будто слышишь пастуший рожок... Другие инструменты подхватывают эту тему, проясняя и оживляя ее. Сомнений нет: в меч­тах вернулось далекое детство,
...Степи Украины открытые солнцу и ветрам! Родная Сонцовка, где Прокофьев родился и вырос, бегал с ребя­тами по улицам, слушал сонаты Бетховена, которые играла мать, сочинял первые детские песни.
Но стоит отвлечься от воспоминаний - и перед гла­зами новое детство, новая юность. Горны зовут в поход. Звучит звонкая пионерская песня-марш. Темп ее под силу только легким ребячьим ногам.
Так начинается финал. Не эта ли песня была заду­мана композитором для детской симфонии? Мы знаем, что он изменил свой первоначальный замысел, и это было видно в прозвучавших частях Седьмой. Но финал сим­фонии особенно ярко раскрывает тот путь, который про­шла мысль Прокофьева и то, к чему он пришел в своих поисках.
Идет развитие жизнерадостной, дерзко-веселой темы юности. Заражает волевой ритм музыки... Неожиданно сильной лирической волной нас захлестывает короткая экспрессивная тема скрипок. И в результате совершается необыкновенное. Появляется четкая, таящая сдержанную энергию маршевая тема. Звучит она тихо, собранно, сна­чала ее наигрывает английский рожок, потом гобой, но эта тема вспыхивает в оркестре яркой эмоциональной ме­лодией, подхваченной скрипками. Своим волевым поры­вом тема напоминает мне марш из третьей части Шестой симфонии Чайковского. При втором «проведении» клар­неты исполняют ее более твердо, и вновь воспламеняется оркестр, сместив звучание на более высокую ноту. И в третий раз властный ритм вызывает еще более востор­женную реакцию всех инструментов... Непобедимо ше­ствие новой жизни, нового строя!
Горны возвращаются, словно композитор не хочет расставаться с воспоминаниями юности. И, лишь испив еще раз живой воды из этого источника, он переходит на высшую ступень откровения.
В мощном хоре оркестра неожиданно появляется зна­комая нам мелодия из первой части симфонии - та са­мая, широкая, светлая и радостная... Будто радуга мо­стом перекинулась над землей. Торжественно и ликующе звучит музыка. Что это?.. Это восходит солнце, творя во­круг жизнь.
Представим себе, что, закончив Седьмую симфонию, Прокофьев перелистал свой альбом и нашел запись о том, как когда-то в юности собирался вместе с Маяковским уйти от тех, «которые влюбленностью мокли», «солнце моноклем» вставив.«в широко растопыренный глаз». На­верное, теперь композитор улыбнулся бы и, отвечая на вопрос: «Что вы думаете о солнце?» - написал бы в аль­боме за себя и за отсутствующего собрата по искусству:
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой -
и солнца!
Таким был Прокофьев до последнего дня жизни. И понятным становится теперь смысл той звонкой капели, которая появляется в оркестре следом за картиной восхода солнца. Это глубокое умиротворение, счастье че­ловека, отдавшего людям все тепло души, благодарность природе, наделившей его радостью жить, любить, творить.
На фоне этой капели набегают в музыке шумные валы прибоя, словно на берег океана, имя которому - Вечность...
СОНАТА
Пианист вышел на сцену, поклонился в бушующий аплодисментами зал и сел за рояль. Обычно после этого говорят: воцарилась тишина. Но слушатели еще не успе­ли сосредоточиться, настроиться на музыку, а пианист, едва успел сесть, как руки его, взлетев с колен молние­носным движением, бросились в клавиатуру рояля - взрыв необычайной энергии...
Вторая соната Прокофьева.
Я слушаю эту вещь впервые, как, впрочем, и другие сонаты Прокофьева - Четвертую и Шестую, которые сегодня включил в свой концерт Святослав Рихтер.
Накануне концерта я прочитал воспоминание Рихте­ра о встречах с Прокофьевым и его музыкой. Однако, по признанию пианиста, далеко не все сказано в этих мемуа­рах. «Играя Прокофьева, я в какой-то степени исчерпы­ваю то, что мог бы сказать о нем словами», - пишет Рихтер. И вот сейчас он рассказывает о Прокофьеве му­зыкой. Я не могу четко разобраться в потоке тем и эпи­зодов Второй сонаты: она просто ошеломляет напором высвобождающейся энергии. Однако замечаю лиричную мелодию второй темы из первой части, задумчивый на­строй третьей. Побеждает же все самый тон произведе­ния, его заразительно-задорное настроение.
Невольно бросаются в глаза поразительная внешняя простота и сдержанность чувств в рихтеровском исполне­нии. Никаких в общем-то привычных для пианистов видимых переживаний музыки. По воспоминаниям оче­видцев я знаю, что у Прокофьева была такая же манера исполнения - без всякого внешнего эффекта, без лиш­них движений и какого бы то ни было преувеличенного выражения чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49