Ничто так не способствует сохранению иллюзий, как мирные времена. А потом началась эта сволочная война, и жизнь словно в один миг потеряла, – ну, как бы лучше выразиться, – свою плотность, что ли. Ну, представь себе ящик, у которого провалилось дно. Все вываливается наружу. И он пустой.
– Не нахожу.
– Ясно.
– Что тебе ясно?
– Тебя-то ведь матч захватывает. Это твоя война.
– Это и твоя война, коль скоро ты в ней участвуешь.
– Стоп! Надеюсь, ты не собираешься опять разглагольствовать насчет проблемы выбора, – сказал Майа.
– Это неопровержимо.
– Даже если это неопровержимо, – живо отозвался Майа, – что это доказывает? Только то, что ты заранее принимаешь войну по тысяче причин. Это все краснобайство. В действительности ты уже давно занял определенную позицию.
– Это неопровержимо, – упрямо повторил Пьер-сон своим кротким голосом.
– Как доказательство существования бога. Это неопровержимо, но убеждает лишь тех людей, которые уже верят в бога. И, заметь кстати, я даже не слишком уверен, так ли уж неопровержимы твои доказательства.
– Ты был бы куда счастливее, если бы война тебя захватила.
– Но, черт, – сказал Майа, – это же я и стараюсь тебе вдолбить. Конечно, я был бы счастливее, если бы верил в войну и в те мотивы, по которым меня заставляют в ней участвовать. Но я в них не верю, и баста. Для меня война – абсурд. И не только эта или какая-нибудь другая война. Все войны. Отвлеченно, как таковые. Без исключения. Без предпочтения. Иначе говоря, не существует справедливых войн, или священных войн, или войн за правое дело. Война как таковая – абсурд.
– Я же говорил, что ты пораженец.
– Да нет же! – воскликнул Майа. – Я тебе уже сказал, даже не так. Пораженец, он тоже захвачен матчем, хотя бы потому, что жаждет поражения для собственной команды. Так или иначе, он тоже лицо заинтересованное. А меня, меня лично интересует лишь одно – не быть убитым во время этого матча. – И он добавил: – Впрочем, не так уж сильно интересует.
Пьерсон быстрым движением обернулся к нему.
– Почему не так уж сильно?
– Сам не знаю. По тысяче причин. Что касается моей теперешней позиции, то ты знаешь… Я участник матча, не будучи его участником. Долго на этом не продержишься.
– Вот видишь, – торжествующе сказал Пьерсон.
– Ну и что?
– Если на такой позиции не продержишься, попытайся найти другую.
– Нет, это неслыханно, – сказал Майа. – Ты говоришь так, словно можно начать верить по команде, словно для этого достаточно только хотеть верить.
– Это вполне достижимо.
– Да, но не для меня. – И тут же добавил: – Я уже пытался.
Пьерсон вынул из кармана свою коротенькую трубочку и начал ее набивать. Плечом он ощущал прикосновение теплого крепкого плеча Майа. Чуть повернув голову, он даже в потемках мог различить его шею, округлую, мускулистую, и в мускулистости этой чувствовалось что-то животное. «И, однако, – с удивлением подумал Пьерсон, – человек с такой шеей и с такими плечами не слишком дорожит жизнью».
– А другие причины?
– Какие другие причины?
Ну, те причины, в силу которых тебя не особенно интересует, убьют тебя или нет.
– О-о, – сказал Майа, – не следует преувеличивать. Все-таки немножко меня это интересует. Одно мне хотелось бы знать, приобретет ли снова для меня жизнь после войны прежнюю плотность.
– А если не приобретет?
– Тогда всему конец, такая жизнь мне не нужна. Сейчас еще куда ни шло. Или почти так. То, что я переживаю сейчас, это как бы взято в скобки. Для меня война – это скобки. Но я не могу всю свою жизнь прожить в скобках.
– Понятно, – сказал Пьерсон и после короткого молчания спросил несвойственным ему нетерпеливым тоном: – Спички у тебя есть?
Послышалось сухое чирканье, и блеснул огонек.
– Подожди, – сказал Майа, – дай, я прежде сам закурю. А то с трубкой возня.
Он поднес огонек к кончику сигареты, потом протянул спичку Пьерсону и засмотрелся, как тот кончиком карандаша осторожно уминает табак.
– Слишком ты много куришь.
– Верно, – недовольным голосом сказал Пьерсон, – я курю слишком много.
Майа поглядел на полувырытый ровик примерно метрах в двух от дерева.
– А разве не глупо, по-твоему, копать траншею под самым деревом.
– Вовсе не глупо, напротив, место прекрасное, листва его от самолетов скрывает,
– На могилу похоже.
– Да, – подтвердил Пьерсон.
Он приподнялся было, потом раздумал и снова сел.
– Значит, – сказал он, – война, с твоей точки зрения, абсурд?
– Да, – сказал Майа.
– А почему?
– Тут доказывать нечего, это и так очевидно.
– Только не для меня.
Майа улыбнулся.
– Для человека верующего очевидности вообще не существует. Впрочем, – добавил он, – есть и еще кое-что, кроме войны. Есть также убийство, смертная казнь. Убить человека – при всех обстоятельствах абсурдно.
– Почему?
– Да потому, что сама природа берет это на себя. И подсоблять ей в таком деле – просто гнусность.
– Понятно.
– Но даже это не самая главная причина, – продолжал Майа. – Главная причина вот какая – убивать людей абсурдно, потому что приходится делать это снова и снова. Вот потому-то в войне вообще не бывает победителей. Раньше я считал, что на худой конец можно назвать победителями тех, кто выжил, не важно в каком именно лагере. Но даже это не так. Оказывается, я был сверхоптимистом. И выжившие тоже побежденные.
– Однако в восемнадцатом году мы были победителями.
– Ты же сам видишь, что нет, раз пришлось начинать все сызнова. – Он помолчал немного и добавил: – Когда убивают человека, происходит то же самое. Убийце дан только один выход: продолжать.
– Я не утверждаю… – начал было Пьерсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67