Но и поныне модный литературный "структурализм", который с сомнительным порой правом ссылается на архетическу. критику Нортропа Фрая или на структурную антропологию Клода Леви-Стросса, все еще целиком остается в плену этой, по сути, классицистской эстетики изображения и таких ее схем, как "отражение" и "типизация". Интерпретируя выводы структурного языкознания и литературоведения как архаические антропологические константы, переодетые в литературный миф (что нередко удается сделать только благодаря аллегоризации текстов), структурализм сводит, с одной стороны, историческое бытие к древнейшим структурам общественной природы, а поэзию, с другой стороны, к ее мифическому или символическому выражению. Но тогда из виду упускается именно важнейшая общественная функция литературы - функция создания или образования общества (или его идеи). Литературный структурализм, так же как и до него марксистское литературоведение и теория формального метода, не озабочен вопросом, каким образом "литература накладывает со своей стороны отпечаток на представление об обществе, являющемся ее предпосылкой" и как это сказывается на процессуальном характере истории. Так Герхард Хесс, рассуждая о том, в какой мере новейшая французская литература могла бы претендовать на первооткрывательство определенных закономерностей общественной жизни, сформулировал в докладе "Образ общества во французской литературе" (1954) не решенную до сих пор проблему объединения истории литературы и социологии. Рецептивно-эстетическая постановка вопроса о формирующей функции литературы по отношению к обществу выходит за пределы компетенции традиционной эстетики изображения. Попытка преодолеть разрыв между литературно-историческим я социологическим изучением литературы с помощью рецептивно-эстетического метода облегчается тем, что введенное мною в литературно-исторический анализ понятие "горизонта ожидания" значимо и для аксиоматики социальной науки начиная с Карла Мангейма. Оно также занимает центральное место в методологической работе Карла Поппера "Законы природы и теоретические системы", в которой формирование научной теории обусловливается донаучным опытом жизненной практики. Поппер рассматривает "горизонт ожидания" как предпосылку наблюдения, а такой разворот проблемы наблюдения дает основание сопоставить его с моей попыткой определить специфическую роль литературы в общем процессе формирования опыта отграничить литературу от других форм общественного поведения.
По Попперу, прогресс в науке и донаучный опыт объединяет то, что каждой гипотезе, как и каждому наблюдению, всегда предшествуют ожидания, "и именно те, которые конституируют горизонт ожидания, собственно, и делающий значимыми наблюдения, т.е. возводящий их в ранг наблюдения". Для прогресса науки, как и для практики жизненного опыта, весьма существенным моментом является "разочарование в ожиданиях": это подобно "переживаниям слепого, который узнает о существовании препятствия, только когда наталкивается на него. Благодаря фальсификации наших предположений мы действительно обретаем контакт с "действительностью". Опровержение наших забдуждений есть позитивный опыт, который мы приобретаем из действительности". Эта модель, хотя и не в полной мере объясняет процесс формирования научной теории, все же, пожалуй, отвечает "продуктивному смыслу отрицательного опыта в жизненной практике". Она также способствовала развитию и более четкой постановке вопроса о специфической функции литературы в общественной жизни. Читатель в сравнении с (гипотетическим) нечитателем, обладаем той привилегией, что ему если воспользоваться образом Поппера нужно действительно наталкиваться на новое препятствие, чтобы обрести новый действительный опыт. Опыт, полученный в чтении, может освободить его от необходимости адаптироваться, от предрассудков и принуждений его повседневной жизненной практики" заставить его по-новому посмотреть на вещи. Горизонт ожидания литературы отличается от горизонта ожидания жизненной практики тем, что он не только сохраняет имеющийся опыт, но и предвосхищает неосуществленную возможность, расширяет ограниченное игровое пространство общественного поведения благодаря новым желаниям, претензиям, целям и открывает тем самым путь для будущего опыта.
Творческая способность литературы задавать ориентацию нашему опыту объясняется только ее художественным характером, благодаря которому новая форма помогает разрушить автоматизм повседневного восприятия. Новая форма в искусстве воспринимается не только "на фоне и путем ассоциирования с другими произведениями искусства". Этот знаменитый тезис Виктора Шкловского, выражающий суть манифеста формальной школы, правомерен только в случае классицистской эстетики, будучи обращен против ее предрассудка, согласно которому прекрасное заключено в гармонии формы и содержания, тогда как роль новой формы сводится к второстепенной функции оформления уже данного содержания. Новая форма, однако, возникает не только для того, "чтобы заменить старую форму, уже потерявшую свою художественность". Она может обеспечивать также и новое восприятие благодаря тому, что предварительно оформляет содержание опыта, который впервые "появляется на свет" в литературной форме. Отношение литературы и читателя может актуализироваться и в качестве стимула чувственного, эстетического восприятия, и в этической сфере, как требование моральной рефлексии. Новое литературное произведение воспринимается и оценивается на фоне других художественных форм и в перспективе повседневного жизненного опыта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20