Таким образом, суд действовал весьма последовательно, когда он, в раздражении от того, что Флобер благодаря искусству своего деперсонализированного стиля не дал повода запретить роман за аморальность его автора, - оправдал Флобера как писателя, но вынес при этом суровый "приговор" якобы представляемой им литературной школе, по сути же, еще не зафиксированному художественному приему: "Непозволительно под предлогом изображения характера или места действия в недопустимой форме воспроизводить поступки, слова и жесты персонажей, поскольку подобная система взглядов применительно к творениям духа, равно как и к произведениям искусства, ведет к реализму, который отрицает все прекрасное и доброе и, беря под опеку произведения, оскорбительные как для глаз, так и для духа, подвергает постоянным поношениям общественную нравственность и благоприличие". Так литературное произведение может, благодаря непривычной эстетической форме, разрушить ожидания своих читателей и поставить их вместе с тем перед вопросами, решение которых не в силах им предложить религиозная или государственно санкционированная мораль. Вместо дальнейших примеров напомню лишь о том, что задолго до Б.Брехта уже эпоха Просвещения провозгласила соперничество литературы и канонизированной морали, о чем не в последнюю очередь свидетельствует Ф.Шиллер, который ясно выразил требование к буржуазной драме: "Законы сцены начинают действовать там, где заканчивается действие мирских законов". Но литературное произведение может перевернуть соотношение вопроса и ответа (в истории литературы эта возможность появилась в недавнюю эпоху нашей современности) - и столкнуть читателя посредством искусства с новой, "непрозрачной" реальностью, которая уже больше не может быть понята исходя из существующего, заданного горизонта ожидания. Так, например, "новый роман", много обсуждавшийся молодой романный жанр, предстает как форма модерного искусства - по словам Эдгара Винда, как парадоксальный случай, "когда решение проблемы дано, а сама проблема устранена, чтобы дать возможность осознать решение как решение". Здесь читателю отказано в роли ближайшего адресата и предложена роль непосвященного "третьего", который, встретившись с еще чужой по смыслу реальностью, должен сам найти вопросы, где бы для него открылось то восприятие мира или та человеческая проблема, на которые и отвечает эта литература.
Из этого следует, что специфическую роль литературы в обществе как раз не следует искать там, где она растворяется в изобразительной функции. Если же выделить такие моменты в ее истории, когда литературные произведения разрушали табу господствующей морали или предлагали читателю новые этические решения для его жизненной практики, которые затем благодаря поддержке всех читателей санкционировались и самим обществом, то здесь для историка литературы откроется еще очень мало изученная сфера. Пропасть между литературой и историей, между эстетическим и историческим познанием станет преодолимой только в том случае, если история литературы будет не просто описывать процесс общей истории в зеркале литературных произведений, а если в ходе "литературной эволюции" будет вскрывать ту в собственном смысле слова Армирующую общество функцию, которая присуща литературе, как и другим конкурирующим между собой искусствам или социальным силам, участвующим в процессе эмансипации человека от его природной, религиозной или социальной закрепощенное.
Если решение этой задачи стоит того, чтобы исследователь литературы перешагнул через свою неисторичную тень, то в этом, пожалуй, и заключается ответ на вопрос, для чего и с каким правом сегодня все еще - или вновь - можно изучать историю литературы.
??
??
??
??




ХАНС РОБЕРТ ЯУСС




История литературы как провокация..











1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20