Он положил большие пальцы по обеим сторонам разреза над локтевой веной и, надавив, раздвинул кожу и подкожно-жировую клетчатку. Вот и сама вена. Синевато-красная, поблескивающая, до сих пор прятавшаяся в пурпурной полутьме тела скользкая змейка. Дима осторожно просунул под нее крючок и, не обращая внимания на прерывистый визг бившейся в ремнях девушки, медленно потащил вену наверх, к свету, стараясь не повредить сеть венозных сосудов. Он освободил вену до локтевого сгиба, затем так же вызволил на свободу лучевые вены, заправил рассеченную ткань на место и несколькими аккуратными стежками зашил разрезы.
Расширив разрезы над бицепсом, Дима развернул полоски кожи наподобие лепестков розы, открыв медиальную вену и алые волокна мышечной ткани.
— Ты станешь красивая. И не просто красивая, а неповторимая, — прошептал он, склонившись к ее лицу.
Он сосредоточенно работал над ее руками весь остаток ночи. Здесь нельзя было спешить — слишком близко вены, слишком велик риск повредить их. Под утро Дима ощутил, что усталость притупила внимание и пальцы утратили необходимую чувствительность. Он зашил последний разрез, смыл потеки крови с рук девушки. Поставив ей капельницу с глюкозой и расстегнув ремешок на затылке, вынул кляп. Она не сразу смогла закрыть рот — челюстные мышцы затекли и не слушались. На подбородок потекла слюна. Он видел, как она языком ощупывает зубы и десны, и понял, что язык тоже потерял чувствительность. Наконец она закрыла рот, сглотнула слюну и, скосив глаза, взглянула ему в лицо. Дима успокаивающе кивнул, мол, порядок, не переживай так. Девушка облизала губы и сказала тихо, почти шепотом:
— Не мучай меня, пожалуйста. Отпусти. Ну, отпусти, ну я очень, очень прошу.
В этой просьбе было столько детской обиды на несправедливость и неадекватность наказания совершенному проступку, что у него навернулись слезы. Он склонился к ней и, закрыв глаза, прижался щекой к влажному лицу.
— Бедная моя, — прошептал он. — Прости, я не могу тебя отпустить. Не могу.
Дима отстранился и посмотрел ей в глаза,
— Как тебя зовут?
— Св… — голос девушки прервался и она судорожно всхлипнула. — Света. У меня есть парень. Он убьет тебя.
Дима покачал головой.
— Он скоро забудет тебя. Ну, не плачь, не плачь. Давай-ка я, — своим платком он вытер дорожки слез. — Вот так. Поверь мне, все будет хорошо.
— Но мне больно, — жалобно сказала она, — мне очень больно и страшно.
Губы девушки задрожали, и бессильные слезы опять потекли по лицу. Дима отошел к столу, быстро сделал дозу и, наполнив шприц, ввел жидкость в капельницу.
— Сейчас все пройдет, — пообещал он, — сейчас.
Он увидел, что она ощутила приход, и по тому, как закрылись глаза и искривленные страданием губы тронула робкая улыбка незнакомого наслаждения, понял, что это ее первый опыт.
Дима дождался, пока она уснет, и отстегнул фиксирующие ремни. Голова девушки свесилась набок. Выражение детской беззаботности и беззащитности на ее лице, которое иногда бывает у спящих, поразило его. Осторожно придерживая девушку, он разложил кресло. Она что-то забормотала во сне, всхлипнула и вдруг доверчиво прижалась к нему. Совсем как потерявшийся щенок, которого взяли на руки. Он замер, прикрыв глаза и ощущая ее дыхание у своей груди. Затем положил ее на спину, зафиксировал ремнями и прикрыл простыней. Напряжение последних часов схлынуло, и усталость навалилась, как снежный обвал. Дима разделся и, морщась от боли, растер руки смягчающим гелем. Привычно, как домохозяйка ужин, приготовил дозу и, уколовшись, прилег на водяной матрас.
— Итак, ты не уберег ее.
Волохов стоял, облокотившись о парапет набережной, и плевал в серую мутную воду. По Москва-реке плыли окурки, щепки, пустые пластиковые бутылки и радужные бензиновые пятна. Прошел буксир. Грязная пена билась о каменные стены набережной.
— Чего молчишь? — Александр Ярославович, стоя спиной к реке, разглядывал кремлевские стены.
Накрапывал дождь, стены были бурыми, как промокшая шерсть поднятого оттепелью из берлоги медведя. Тополь, упавший во время бури, повредил несколько зубцов и рабочие восстанавливали их, стоя в выдвижной корзине аварийной машины.
— Что мне было, привязывать ее? — Волохов в очередной раз плюнул в проплывающий окурок и промахнулся.
— Да что угодно, — взорвался Александр Ярославович, — дома запирать, веревками вязать, снотворным поить. Все что угодно!
— Что теперь говорить…
— Да уж, теперь говорить нечего. Прекрати наконец плеваться!
Волохов повернулся спиной к реке, сунул руки в карманы куртки и прислонился к парапету. Глаза у него были покрасневшие, щетина на подбородке придавала вид разбойничий и устрашающий.
Александр Ярославович брезгливо посмотрел на него.
— Ты что, опять в лесу ночуешь?
— В радиусе километра от дома его не было, — не отвечая, сказал Волохов, — возле ресторана тоже, я бы почувствовал. Значит, или действовал сообщник, или след больше не ощущается. Я предполагаю второе. После того, как я э-э… успокоил его подручных, он решил действовать самостоятельно.
— Теперь уже неважно, что он решил, — раздраженно заметил Александр Ярославович, — ты отдал ему инициативу…
— Мы отдали инициативу, — внешне спокойно поправил Волохов.
Александр Ярославович засопел, сдерживаясь.
— Хорошо, мы отдали инициативу. Сидели и ждали, когда он придет. Что мы сейчас имеем? У нас есть пророчество, есть труп диггера, есть убийство отца Василия, — Александр Ярославович загибал пальцы, — есть похищенная девица. Наконец, есть изуродованный покойник. Ты можешь попросить помощи у тех людей, к которым он приходил под видом священника?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111