Я вам припомню все ваши долги, господа ин
теллигенты, философы, лекари-знахари! И кошмары мои ночные, и оружие не ст
реляющее, и оленину эту с огурчиками. Все припомню.
Тимофеев выпил, пожевал мясо, проглотил через силу. А как хорошо начинало
сь: начальник спецлагеря, выслуга, северные, усиленный взвод охраны под р
укой. Не понял, что чертовщиной запахло, как только в Малых Кармакулах с «Р
ошаля» выгрузились: рассадили местные ненцы косорылые всех по нартам, по
ехали в лагерь. С нартами, на которых заключенные, собаки, как заведенные б
егут, хвостами машут, а под охраной Ц то полозья у нарты лопнет, то постро
мки порвутся. Хорошо пурги не было. Тимофеева еще в Москве предупредили: п
отеряешь людей Ц носом к стенке и жди девять граммов в затылок. Прибыли н
а место. Всего-то километров пятьдесят от Кармакул, правда, залив объезжа
ть, но все равно Ц рядом, а показалось, будто на край света загнали. Только
когда Тимофеев увидел знакомый силуэт вышки, колючую проволоку, вроде по
легчало на душе. Зона, она зона и есть: что под Пензой, что за Полярным круго
м. Выходит, зря полегчало: неделю пурга, ветер будку часового от ворот унес
, слава богу, стрелка в ней не было. На улицу носа не высунешь, даже по нужде.
Тимофееву плевать Ц в избе и спирт заготовлен, спасибо строителям, и уго
ль для печки и мясо моржовое. А как там зеки обходятся Ц это их дело. Оказа
лось, неплохо обходятся. И стрелки из взвода с ними уже спелись Ц вроде, в
караул выходят, а сами к ним в барак, греться. Как-то так получилось, что изб
а начальника лагеря на самом продуваемом место в лагере оказалась. Снего
м в половину окна замело, дверь не откроешь. Через неделю Тимофеев кое-как
выбрался. Метель Ц метелью, а службу править надо. Десять шагов от своей
избы отошел и глазам не поверил: только что ветер выл, снег колючий, как иг
олки, в лицо летел, а здесь… Тишь, да гладь. Звезды, как бриллианты по черном
у бархату и в полнеба занавес: синий, зеленый, да розовый. Шелестит, шепчет
что-то. Тимофеев огляделся. четыре лагерных барака, еще один для охраны, п
осмотрел назад, и аж замутило: снег бесится за спиной, смерчем ходит и скво
зь него изба начальника, наполовину заметенная, как берлога в тайге, стои
т. Чертовщина, одним словом. Первым делом двинул он в солдатский барак, раз
гон устроил, потом, уже немного успокоенный, закурил, огляделся. С кого нач
ать? Ага, вот этот барак, вроде бы, женский. На трех баб Ц такой барак! Много
чести, но ладно. Как себя вести будут. Две бабы Ц старые кошелки. Одна из бы
вших, то ли учительница, то ли еще кто, вторая Ц бабка откуда-то из деревни
, а вот третья, лет тридцати, в самом соку. Жидовка, или армянка какая. Волос
черный, глазищи бездонные. Будет послушной Ц приблизим, пусть постель г
реет, решил Тимофеев и, по хозяйски толкнув дверь, зашел в женский барак.
До сих пор при воспоминании о последующих событиях его бросало в дрожь …

Барак бабы разгородили: в одной половине спят, а в другой Ц еду готовят, п
осиделки свои, бабские, устраивают, постирушки там всякие. А в тот день бан
ю организовали. Шагнул Тимофеев из сеней в дом: ведьма эта черная как раз б
адью подняла, чтобы мыло смыть. Стоит, напряженная вся, руки с бадьей вверх
подняты, волосы мокрые по плечам лежат, ноги чуть расставлены… Увидала е
го, усмехнулась нехорошо, но бадейку не бросила, не прикрылась, стерва. Вод
у не спеша вылила на себя, бадью уронила, да как руками поведет…
Очнулся начальник лагеря на снегу, враскоряку, головой в сугробе. Выбрал
ся. Во рту кусок мыла. Да не хозяйственного, не дегтярного, а душистого, роз
ового. Сиренью пахнет. Тут как тут и «бугор» ихний, зеков Ц профессор. Гни
да очкастая. Помог из сугроба выбраться, улыбается, брылями трясет: что ж,
говорит, Степан Емельяныч, не постучались. Женщины все-таки. Давайте, гово
рит, договор заключим: вы нас не притесняете, а мы живем спокойно, и вам пом
огаем по мере сил. Прислушаться бы Тимофееву, так нет, вожжа под хвост попа
ла. Дал философу в ухо, вызвал стрелков. Гниду Ц в карцер, под который пуст
ой склад приглядел, баб Ц снег мести. Эх, лесоповал не устроишь, еще подум
ал тогда с горечью. Ничего, летом разглядим, что здесь есть, каменный карье
р устроим. Стрелки, хоть и с неохотой, но профессора в карцер заперли. А тот
кричит из-за дверей: подумайте, мол, Степан Емельяныч. Лучше в согласии, че
м во вражде жить.
На ночь глядя Тимофеев упился спирта со старшим надзирателем Рахманиче
м под моржатину Ц тогда еще внове была, не приелась, а ночью… То сады райс
кие и девки в чем мать родила снились, то упыри и трупы разложившиеся души
ть принимались, а над всем этим голос философа-историка, гниды очкастой: п
одумайте, гражданин начальник, хорошенько подумайте. С нами лучше дружит
ь. Проснулся Тимофеев в холодном поту, кальсоны мокрые, как у шестнадцати
летнего гимназиста. Полежал, покурил, вспомнил, что вчера сгоряча учудил.
Ну, что ж, ничего не поделаешь. Профессор, поди, в сосульку превратился. Спи
шем на незнание северной специфики. Пошел, мол, по нужде, да и замерз. Авось,
за одного интеллигента не поставят к стенке заслуженного работника ГУЛ
АГа. На дворе было холодно, но ветер унялся. Снег скрипел под пимамими, вым
енянными за спирт у ненцев. Тимофеев подошел к складу, откинул засов. Удив
ился еще, что стены в изморози, распахнул дверь. Профессор сидел, сложив но
ги по-турецки, очки в руке, глаза закрыты. Лицо розовое, благостное. На скла
де тепло, как в парнике, хотя сквозь щели в стенах видно, как блестит снег п
од луной, словно битое в порошок стекло под солнцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107