драматургия, да... литература, музыка, живопись и прочие жанры — важны, речи нет, но скульптура — королева всех искусств.
Выпивают и за скульптуру, отдавая должную дань признанным ее мастерам, но Скирмонис в этом вопросе придерживается иного мнения, чем Стундис.
— Давайте без громких слов, уважаемый, — говорит он, чувствуя, что уже пьянеет. — Для кого скульптура королева, а для нас, скульпторов, — проклятая глухонемая девка, приходится попотеть, чтобы заставить ее заговорить. У актера — текст, у писателя — слово, у композитора — безграничный мир звуков, и они, пользуясь этим, без труда воплощают идею произведения. А материал скульптора — камень. Глина, гипс и камень. Может быть, еще металл, дерево, пластмасса. Наконец, не материал важен, а то, что скульптура меньше всего поддается пластике. Скульптор — это почти немой, который все слышит и знает, у которого есть много чего сказать, но он вынужден разговаривать жестами. Какими бы талантливыми мы ни были, никогда нам не удастся изваять, к примеру, такой портрет Отелло, который в красочности своей и полнокровности сравнится бы хоть с таким, какой создает на сцене актер среднего пошиба. В юности я мечтал о скульптурной группе, посвященной Вильнюсу. Огромная работа, по размаху можно ее приравнять к эпопее из нескольких томов. Но разве я сумею сказать хоть сотую долю того, что на ту же тему, вложив ничуть не больше творческой энергии, сказал бы писатель? Бедняги мы, последние нищие, скульпторишки несчастные...
Стундис послушно кивает головой. Может, оно и так... наверное, раз маэстро так полагает...
«Полагаю... Я полагаю! Вот бесхребетный тип! Едва ты высунул голову хоть на сантиметр выше толпы, тут же найдутся киватели! Подхалимы!»
— Не будь смешным, Стундис. — Скирмонис со злостью сплевывает в камин.—Если я что-нибудь и полагаю, то только — как одолеть еще одну бутылку. В минуты слабости, признаюсь, не могу не вспомнить творчество, как безнадежно влюбленный — свою женщину. Но эта минута уже прошла, я свободен от творческих предрассудков, и сегодня мой царь и бог — его величество Сорок Градусов. Вот это — незыблемая ценность! Конечно, рюмка не всегда одинаково опьяняет — это зависит от психического состояния и количества выпитого, — но всегда есть возможность сделаться свиньей или полностью «вырубиться», как мы вежливо именуем наивысшую форму превращения в скотину. Хочу быть самокритичным; иногда приходят в голову дурацкие мысли: дерзай, Скирмонис, не успокаивайся, если не хочешь заплесневеть; наш удел, интеллектуалов,— беспрерывно мучить свой мозг, иначе — духовная смерть. Ужасно, не правда ли? «Исчезну, как дым, не колеблемый ветром, никто не помянет меня», как выражался Майронис. Ну и что, что не помянет? Так ли уж важно, когда будем лежать в земле, вспомнит о нас кто-нибудь или нет? Увековечить себя... Иллюзии, которые гроша ломаного не стоят, которыми мы опутываем себя, желая оправдать свои кандалы каторжника. Что можно еще создать из вечного, найти из неповторимого, когда все фундаментальное в искусстве давным-давно сотворено и найдено? Мы всего лишь жалкие подражатели, по-разному талантливые, иногда даже гениальные, но только подражатели. Шахматы изобретены тысячи лет назад, нам остается сидеть за доской и в разных вариантах
повторять ходы, которые миллиарды раз уже делали другие.
— Да, — соглашается Стундис. — Шахматы изобретены давно, но надежда выиграть каждый раз новая. Ненасытная страсть игрока, маэстро, вот что. Знаем, что ничего нового не изобретем, а все равно передвигаем фигуры. Приятно... Как куренье или хмель от рюмки...
— Удовольствие, которого добиваешься кровавым потом. Ничего себе! — Скирмонис презрительно ухмыляется. — Не думаю, что подготовить роль для актера или вылепить бюст для скульптора — то же самое, что опрокинуть рюмку. Давайте не путать, уважаемый, божий дар с яичницей. Да! Лучше говори без уверток, какие дела привели тебя вот к этому камину. Ведь не квартирные же? Конечно, не квартирные, мы ведь договорились, что квартиру поможет тебе достать Дюр-ренматт.
— Нет, не квартирные, — соглашается Стундис. — Еще в театре вам говорил, что не квартирные. Зашел просто так. Вас удивляет, что человек заходит к другому человеку просто так?
— Нет, ни в коей мере! — Скирмонис испытывает неловкость за свой грубый вопрос. — Простите, не хотел вас обидеть, коньяк виноват. Мне очень приятно, что у меня в этот вечер есть такой собеседник, как вы, Аурелиюс. Если не хотите, можем сидеть у камина и ни о чем не говорить, все равно будет хорошо. Может, не совсем хорошо, но и не так плохо, как торчать одному в этой тухлой дыре и думать всякую чушь.
Стундис сидит, подперев белокурую голову узкими бледными ладонями. Вдруг поворачивает к Скирмони-су удивленное юное лицо и, пораженный, несколько мгновений смотрит по-детски ясными глазами, словно спрашивая, неужели это правда, что он неожиданно открыл: «Несчастен... Нет, не может быть, чтоб и маэстро был несчастен...»
— А раз уж говорить, то на такие темы, от которых тяжелеет желудок, только не мозг,—продолжает Скирмонис, покровительственно глядя на Стун-диса. — Вот, скажем, хотя бы и о вашей квартире, вечная ей память. Мы договорились не касаться... Но ведь и в природе бывают нечаянные перемены: только что была чудесная погода, сияло солнышко, а глянь> и занялась черная туча,..
— Я вас прекрасно понимаю, маэстро.
— Раз так, то ты гений, Аурелиюс. Мне самому неясно, почему я выкладываю то, что когда-то сознательно умолчал, не понимая, какого черта умолчал. Ну не смотри так, я еще не пьян, только от бешеной езды по колдобистой дороге расшатался один винтик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145