Ценой лжи, самообмана, но могли продолжаться. Внушенная себе любовь... Пускай и такая, главное, что не прозябаешь, не засыхаешь в однообразии жизни, а горишь. Да и кто знает, как проявляет себя истинная любовь. Одни ради нее кончают с собой, другие совершают подвиги, а третьи живут себе спокойно, никому не показывая своих чувств, и только в старости выясняется, как глубоко они любили друг друга. В мире миллиарды людей, и каждый из них любит по-своему, неповторимо, как неповторим рисунок ткани кожи на пальцах. Кто же смеет сортировать любовь, наклеивать на нее ярлыки: вот эта высшего сорта, та только второсортная, а там — чистый эрзац, осторожно с ним! Вероника никогда не будет любить, как Уне, а Уне — как Вероника.
Успокоив себя такими замысловатыми рассуждениями, Скирмонис даже начинал сожалеть, что погорячился с этим ночным звонком к Суописам. Дьявольски захотелось поднять трубку и набрать номер Вероники. Уже подходил к аппарату, протягивал руку, прикидывая, что скажет, но в последний миг восставала мужская гордость, и он поворачивался к телефону спиной, говоря себе: «Подожду еще денек. Если любит, то позвонит сама».
И позвонила.
— Прости, если помешала, — говорила она, словно они виделись вчера, а вечернего звонка и не было.— Как твои великие творения?
Скирмонис не понял.
— Ты же говорил, что изменились обстоятельства... А эти обстоятельства, как я поняла,— вдохновение, днем и ночью не дающее тебе спать...— терпеливо объясняла она, и Скирмонис не понял, издевка это, наигранная наивность или искренние слова.
— Да какое там вдохновение...—промямлил он, видя, что без лжи не обойтись.— Работаю, пытаюсь... Такое уж наше ремесло... Вчера тебе звонил, но никто не подошел.
— Правда?
— Да...
— А я-то думала, твое сердце принадлежит только портрету Тялкши.
— Что ты сегодня делаешь, Рони?
— После обеда почти свободна, а завтра-послезавтра уезжаю в деревню.
— Уезжаешь?!
— Да. Осталось две недели летних каникул, хочу погостить у родителей.
Раз так, сказал он, не в силах совладать со своими чувствами, то сегодня им обязательно надо встретиться. В мастерской или еще где-нибудь. Удобнее всего, конечно, было бы в мастерской.
Она согласилась. По радостно зазвеневшему голосу он точно мог воссоздать выражение ее лица — озорные огоньки в глазах, раскрывшиеся в кокетливой улыбке губы, за которыми виднелись мелкие серые зубки с щелкой между передними зубами.
Дня через два она действительно уехала в деревню. Вскоре оттуда пришло письмо, полное нежных ласковых слов. Скирмонис прочитал его несколько раз, стараясь найти неверную, режущую слух ноту, но так и не мог расшифровать, в чем тут дело. Написано ласково, нежно, и все-таки... Как чай, подслащенный сахарином: сладко, но все-таки без сахара... «Слишком уж я стал мнителен», — выговорил он себе.
Она вернулась в Вильнюс, пробыв у родителей добрую неделю, и тут же позвонила Скирмонису.
Вечером они уже попивали кофе с коньяком в мастерской. На другой день после обеда — то же самое.
Скоро сентябрь, в городе уже пахнет приближающейся осенью.
Они почти каждый второй вечер попивают кофе с коньяком в мастерской.
Добровольное самозаточение на три-четыре часа. Выползают на свет (если еще светло) по отдельности, сонно щурясь от солнца. Счастливые? Нет, счастье осталось там, в заплесневелом полуподвале. Может, Вероника и уносит с собой свое, но Скирмонис уходит с пустыми руками. Только отупляющий хмель и разочарование. И та же разоряющая душу пустота, которую временно заполнили ласки Вероники.
— Встретились бы как-нибудь в ресторане, — говорит он однажды.—Как люди среди людей.
Она согласна. Только подальше от центра, где-нибудь на краю города.
— А почему не в «Вильнюсе» или «Паланге»? Потанцевали бы, послушали музыку...
На ее лице ужас. С ума он, что ли?.. Ведь там знакомый на знакомом!
В укромном кафе они забиваются в угол. Ужинают. Болтают о том о сем.
«Как заговорщики», — желчно думает он. И чувствует, что в эту минуту Вероника совсем чужая для нега. Нет, более того — он начинает ее ненавидеть.
— С того дня как ты впервые зашла ко мне в мастерскую, я так ничего и не сделал, — говорит он, сопровождая эти слова тяжелым вздохом.
— Ты хочешь сказать, что я виновата. — Вероника надувает губки, как обиженный ребенок.
— Если бы ты меня любила, начистоту все выложила бы Суопису. Неужели не понимаешь, что такое лицемерие перед близкими нас самым постыдным образом унижает?
— Смотрите, ну просто восемнадцатилетний парнишка ! — потешается Вероника. — Вчера познакомились, а завтра беги с ним в загс. У Суописа хватило ума и терпения ждать два года.
— Разве тут годы важны...—говорит он неискренне, опрокинув рюмку. — Работа стоит! Время идет, а я как паразит какой-то. Недавно даже приснилось, что я червяк. Увидел меня скворец и цапнул...
— Никуда твоя работа не сбежит, — успокаивает Вероника, поглаживая его лежащую на столе ладонь. — Еще есть время, сделаешь. Да если б даже и не сделал ничего больше, все равно ты знаменит, уже прочно вошел в историю искусства.
Скирмонис сердито отнимает руку.
— В историю! Может, добавишь еще: в архив? Я хочу жить не историей, а творчеством, уважаемая!..—Некоторое время, тяжело дыша, он смотрит в упор на растерянную Веронику, а потом продолжает, понизив голос: — Своему Суопису ты так не говорила бы, Рони, ох, не говорила бы... Но на мое творчество тебе наплевать. Ты равнодушна к нему, как кукушка к своим яйцам.
— Тсс... Нас слушают...
— У твоего тела нет души! — повышает он голос, уже под хмельком. — Я люблю твое тело. Как глину, как гипс, как камень, из которого высекаю скульптуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145