Толстушка хихикает. Тощая старуха отпускает сальность. Изящная головка снова поворачивается к тем двум. Возражает? Просит перестать? Умоляет? Не знаю. Да и неважно это. Куда важнее, что я не могу представить ее иначе, как растерянной, покрасневшей до слез, с глазами затравленной сироты, бессильно умоляющей помочь. Сирота, бедная сирота... А эти две — ведьмы, на которых она должна тяжко трудиться за кусок хлеба и убогий кров. Мое воображение, с детства вскормленное мамиными сказками, уже рисовало картины жизни бедной девушки, одна другой страннее; я едва не плакал от жалости, не ведая того, что вскоре все это окажется чуть ли не чистой правдой. Но пока эта правда открылась мне, неожиданно возникала мысль взяться за дипломную работу (говорю, неожиданная потому что до защиты оставалось еще два года), и не за мелкую студенческую — сделать какой-нибудь барельеф для медали; нет, я замахнулся на скульптуру! Правда, скромную по размерам, но скульптуру, для которой было наготове даже название: «Юная прачка». Жизнь безжалостна, ничего не дает даром; человек под ее ногами вроде нежного весеннего ростка, который распустится и зацветет, если ему достанет сил и воли устремиться к солнцу. Вот о чем будет моя скульптура, моя будущая дипломная работа. Я уже знаю, как зовут эту девушку, — Хеля. Мне не нужны эти две бабы, но Хеля одна к реке не приходит. Я сажусь в лодку пьянчуги перевозчика, удивляясь самому себе: кой черт несет меня в неприятное общество, разве мало таких натурщиц по берегам реки? Я удивляюсь, злюсь па себя, по все равно переправляюсь через Нерпе. Мне нужна стирающая девушка, а этой девушкой может быть только Хеля. Только Хеля, и никто другой. Так говорит таинственный голос, сидящий у меня внутри, которому не могу и не хочу сопротивляться. Толстушка хихикает: ишь, захотел бабам под подол зыркать; старуха гонит прочь: сам не работаешь, так другим не мешай; Хеля краснеет, не поднимая головы, молчит, крепко сжав губы. Я сую хохотушке трешницу. Поплевав, она прячет деньги в кармашек сарафана. Теперь я могу зыркать под подол сколько душе угодно, но мне не нужны эти изуродованные венами икры, я смотрю только на нее, низко склоненную на мостках, на Хелю. Я должен намертво запомнить мельчайшую черточку ее лица, линию тела, каждое движение, должен даже проникнуть в ее душу (понимайте это условно), чтобы потом, переварив все это, как пчела нектар, воссоздать в глине.
— Пани Хеля, вы не против, если я немножко вас порисую? — говорю на страшном жаргоне — и не по-польски и не по-литовски. — Я прошу вас, пани Хеля.
Она впервые поднимает на меня глаза. Искрящиеся, осененные длинными ресницами, но злые. Хотя, пожалуй, в них больше печали, чем злости.
— Пожалуйста, почему бы нет, пан. Вы же заплатили? Я куплена, пан,—говорит она так симпатично, но с такой убийственной иронией, что я, кажется, сглатываю не слюну, а чистую желчь...
— Простите,— говорю.— В этом нет ничего плохого. Натурщицам всегда платят. Правда же, в этом ничего... унизительного...
Хеля, опустившись на одно колено, бьет вальком по свернутому жгутом белью. Широко замахиваясь, с какой-то радостной яростью. Плечи вздрагивают, тонкий стан раскачивается в такт, подпрыгивает дешевая сережка на пунцовой мочке маленького уха. Хочу лучше разглядеть ее лицо, но она все отворачивается, подставляя взгляду туго свернутые медные косы.
На другой день — дождь. Целую неделю идет с небольшими перерывами. В первый же погожий вечер беру свою папку — и к Нерис. Но Хели не видно: только старуха матерщинница и красный сарафан — машет толстушка и, хихикая, показывает руками в сторону города. Я снимаю свою белую кепку с длинным козырьком от солнца. И, досадливо улыбаясь, бреду дальше по берегу. Завтра повторится та же сцена. Зато послезавтра я увижу Хелю. И — что всего удивительней — одну!
Выпрямилась. Минутку смотрит на меня растерянно, но миниатюрные губы уже раскрываются, как бутон, согревая лицо робкой улыбкой. Я вижу в ее глазах радость, стыдливо скрываемую, несмелую, но настоящую радость — радость встречи.
— Видела, как вы вчера через реку переправлялись, — говорит она, топчась босиком на мостках.
— Правда?
— Честное слово.
— Мне надо закончить свой рисунок, Хеля.
— Сегодня бабушка с тетей не придут.
— Вот и хорошо, Хеля. Я буду рисовать только вас. Просто удивительно, что сегодня вы одна.
— Да что вы, пан...
— Святая правда, Хеля. Этот рисунок я назову «Юной прачкой», а копию подарю вам, идет?
Она смотрит на меня недоверчиво. Ресницы трепещут как мотыльки. Все чаще и чаще. Неужели заплачет?
— Мне? Почему мне, пан? Художники просто так не дарят своих картин незнакомым девушкам.
— Могу не дарить, если это вас оскорбляет.— Меня задела ее подозрительность.— Очень уж мне... Я не думал, что неприлично отблагодарить девушку, которая согласилась позировать, и кроме того... немного нравится...
— Вы... вы... Не знаю, что о вас и думать, пан,— отвернулась, яростно трет какую-то клетчатую ткань, налегая на валек.
— Я не пан, Хелюня. И даже не художник, но хочу им стать, если вообще можно стать художником. И будьте добры, не подставляйте мне свои косы. Какой-то мудрец сказал, что лицо — зеркало души. Окажите милость, разрешите бедному студенту художественного института заглянуть в зеркало вашей души.
Вместе с папкой подхожу с другой стороны. Косы снова поворачиваются ко мне. Закуриваю. Пускай капризничает, пускай. Жду, смотрю на противоположный берег. За деревьями мелькают силуэты прохожих, иногда промчится пролетка извозчика или автомобиль, поднимая облако пыли в тех местах, где снарядами разворочена мостовая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145