Держась за ручку, я не дал ей распахнуться настежь и тихонько придержал.
На первый взгляд мансарда с низким потолком казалась пустой. И на второй в ней не наблюдалось никаких перемен. Но я застонал, увидев, в каком состоянии находятся мои акустические гитары. Я бросился внутрь и упал рядом с ними на колени, а мой стон превратился в крик боли.
Гриф одной, стоящей на подставке у затененной стены, нагнулся ко мне, словно в поклоне, а вторая, испанская концертная, лежала рядом на полу. Очевидно, она упала, когда этого не было слышно, и ее гриф изогнулся вверх, как шея тощего человека, силящегося встать. На обеих гитарах первая и вторая струны лопнули, а остальные туго натянулись в диком, прямо-таки осязаемом напряжении. Я не понимал, как такое могло случиться: на инструменты не попадал прямой солнечный свет, отчего дерево могло бы покоробиться, да и от этого струны ослабли бы, а не натянулись. На обеих гитарах струны не были перетянуты, я всегда держал их в умеренном состоянии и приспускал, когда знал, что в ближайшее время не буду играть. Нейлоновые струны на испанской гитаре могли при сильном перепаде температур сжаться и лопнуть. Но стальные на первой? Вряд ли.
Я покачал головой, в недоумении и расстройстве. Наверное, такую же печаль испытываешь, когда грузовик задавит твою любимую собаку.
Я ощутил свежее дуновение из окна, которое оставил накануне приоткрытым, чтобы проветрить комнату (может быть, более сильное дуновение и опрокинуло классическую гитару). Ветерок заиграл в перетянутых струнах, колебания отразились и усилились резонаторами. Эхо скорее напоминало стонущий вздох, чем музыку.
Я ударил себя кулаками по бедрам и выругался, потом выругался еще раз. Хотя гитары были безвозвратно погублены (грифы можно заменить, но это дорого, и нет никакой гарантии, что звук станет прежним), я тем не менее повертел в руках оба инструмента и ослабил струны. С некоторой дрожью я открыл футляр и осмотрел свою электрогитару (с чувством, будто открываю гроб, чтобы проверить, в порядке ли лежащий там труп). Слава Богу, инструмент для заработка был в порядке.
После этого мне оставалось лишь сесть на пол и смотреть на покалеченные — нет, смертельно изувеченные — инструменты, тогда как Румбо, не обращая внимания на мою скорбь, весело скакал по комнате. Я не мешал ему, радуясь, что хотя бы один из нас не чувствует никаких забот.
Так я мрачно сидел некоторое время, и сам не знаю, что наконец подняло меня — может быть, щебетание белки или ощущение движения над головой. Отдаленный шум только возник, и меня не удивили и не встревожили дальнейшие звуки. И конечно, теперь источник этих звуков был очевиден — это копошились летучие мыши.
Но не любопытство к этим тварям заставило меня выдвинуть стул на середину комнаты, под крышку люка. В тот же день, когда мы обнаружили чудовищное превращение картины с изображением Грэмери, я зашвырнул мазню на чердак — просто приподнял крышку и засунул лист туда, с глаз долой, из сердца вон. Сжечь картину слишком напоминало бы ритуал. Все еще озадаченный ее преображением, теперь я хотел снова взглянуть на творение Мидж. Может быть, мне подумалось, что пейзаж вновь обрел свой нормальный вид, — идиотский оптимизм, конечно, но в этом месте все казалось возможным. Как бы то ни было, мне захотелось теперь поподробнее рассмотреть картину.
Я балансировал на стуле, прижав одну руку к крышке люка, а в другой держа фонарик, который теперь хранил в мансарде специально для лазанья на чердак (обычно туда лазила Мидж, чтобы проверить, как поживает охраняемая законом порода) Выпрямив колени, я нажал на крышку, волнуясь перед встречей с нашими ночными друзьями, но надеясь, как мне не раз напоминали, что они совершенно безвредны.
Крышка открылась с жутким скрипом, как в доме с привидениями, отчего Румбо с криком скрылся на лестнице. Я пообещал себе при первой же возможности смазать петли. Включив фонарь, я оперся на зыбкую спинку стула и, как обычно, без особого достоинства взгромоздился наверх. Сев на край, я выругал себя, что швырнул картину с такой силой, — я заметил четырехугольный силуэт еще до того, как на него упал луч, и не оставалось сомнений, что придется ползти через балки.
Прежде чем сделать это, я пошарил лучом по чердаку, и меня передернуло от вида черных свисающих фигур — с последнего посещения их определенно стало больше. Они заполняли все пространство между балками и стропилами, до последнего дюйма. Точно как в первый раз.
Но по крайней мере не шевелились и молчали, как будто мое вторжение остановило их прежнюю активность. Мне подумалось, какие чувства вызывает у них мое присутствие. Страх? Враждебность? Или они уже поняли, что Мидж и я не представляем для них опасности?
Одинокий тихий писк привлек мое внимание к балке слева от меня, и я посветил на особенно густое скопление летучих мышей. Одна из них, почти в центре, как-то странно подергивалась, ее голова выгнулась к брюшку. Луч выхватил острые зубки, когда летучая мышь открыла свой безобразный рот и издала еще один еле слышный писк.
Из более темных закоулков чердака в ответ раздались другие писки, одинокие и в некотором роде душераздирающие.
Втянув за собой ноги, я стал пробираться к картине, не желая ни на одно лишнее мгновение задерживаться в этой чернильно-черной пещере. Балки жестко ощущались под коленями, а запах мышиных экскрементов чувствовался сильнее и противнее, чем в прошлый раз. Я утешал себя мыслью, что их слой, по крайней мере, обеспечит естественную изоляцию чердака. По мере движения я старался уберечь чистой свободную руку, пользуясь для ориентации фонариком, но дерьмо было везде, и вскоре мне пришлось вытереть ее о джинсы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107