И так же возле его тела уже теснились, отталкивая друг друга,
наследники, стараясь урвать куски от великого кровавого наследства...
- Разве ты... не можешь... вспомнить?.. Скажи! Елю-Чу-Цай прошептал:
- Ты в жизни сделал много и великих, и потрясающих, и страшных дел.
Правдиво их перечислить сможет только тот, кто напишет книгу о твоих
походах, делах и словах...
- Приказываем... призвать... людей знающих, чтобы... они... написали...
сказание... о моих походах... делах... и словах... пастись... только
одни...
- Это будет сделано.
В юрте было тихо. Иногда потрескивал костер, или порыв ветра, влетевшего
через крышу, закручивал голубой дымок над костром. Опять прошипели слова:
- Что же... самое лучшее... из того... что я... сделал?
Желая утешить умирающего, Елю-Чу-Цай сказал:
- Самое лучшее из твоих дел - это твои законы "Яса". Следуя почтительно
этим законам, твои потомки будут править вселенной десять тысяч лет".
- Верно! Тогда... настанет... спокойствие... кладбища... в пустынных
степях... вырастет... тучная трава... а между могильными... курганами...
будут монгольские кони... И, помолчав, каган добавил:
- И своевольные... куланы...
Чингиз-хан лежал неподвижный, закрыв глаза, с заострившимся носом и
ввалившимися висками.
Бесшумно вошли Махмуд-Ялвач, китайский лекарь и главный шаман.
Опустившись на колени в ногах у кагана, они замерли, ожидая, когда он
очнется и заговорит. Каган открыл глаза, и взгляд его остановился на
Махмуд-Ялваче.
- Как управляет... западным уделом... мой сын... Джагатай?
Махмуд-Ялвач, благообразный и нарядный, в красном халате с белоснежной
чалмой, скрестив руки на дородном животе, склонился до земли.
- Твой доблестный сын Джагатай-хан, и все монголы-багатуры, и все
покоренные народы его удела на берегах Сейхуна и Зеравшана молят аллаха о
твоем здоровье и желают царствовать много лет.
- А как управляет... правитель северных народов... мой... старший сын..
Джучи-хан?
Махмуд-Ялвач закрыл лицо руками. Согласно монгольским обычаям, при
разговоре о смерти близкого человека неприлично упоминать обыкновенное имя
покойного, уже ставшего "священной тенью", а необходимо говорить
иносказательно, заменяя его имя другими почтительными словами. Поэтому
Махмуд-Ялвач начал издалека:
- Получивший твое погеление править северными народами объявил бекам, что
готовит великий поход...
- Против меня?
- Нет, мой великий государь! Острия копий были направлены на запад, в
сторону булгар, кипчаков, саксинов, урусов. Но поход не мог состояться, и
все воины разъехались по своим кочевьям. Как удар грома в ясный день,
великое горе обрушилось на всех!
- Объясни!
- Для ханской семьи была устроена в степи большая охота. Пять тысяч
нукеров растянулись облавой по равнине и выгнали из камышей и кабанов, и
волков, и нескольких тигров. А другие пять тысяч всадников пригнали
издалека, из степи, и сайгаков, и джейранов, и диких лошадей. Когда вечером
после охоты запылали костры и должно было начаться пиршество, нукеры не
могли найти того, кто из самых страшных боев выходил не задетым стрелами.
Его долго искали и, наконец, увидели, но как! Он лежал одинокий в степи,
еще живой, на нем не было ни капли крови, но он не мог произнести ни одного
слова, а только смотрел понимающими глазами, полными гнева...
- Неужели погиб... он...
- Погиб дорогой и самый близкий тебе багатур, покрытый славою побед,-
неизвестные злодеи переломили ему хребет.
Лицо Чингиз-хана исказилось. Руки смяли соболье покрывало. Он шептал:
- Утчигин поторопился... Большого багатура и опытного полководца уже
нет... а заменить его некем! Кто теперь... правителем Хорезма?
- Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она
созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел на
гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам:
"Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже
заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через
великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я
раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселенной... И
я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев, которые
погубили моего отца!"
Чингиз-хан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнялся на
локоть и, задыхаясь, выдавливал слова:
- Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее... когда впереди сверкают
победы... Но Вату еще мальчик. Он наделает ошибок... его тоже погубят!
Повелеваем... чтобы рядом с Бату... всегда был советником... мой самый
верный... барс с отгрызенной лапой... осторожный Субудай-багатур... Он его
обережет и научит воевать... Бату продолжит мои победы... и над
вселенной... протянется монгольская рука...
Чингиз-хан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкающий и
зловещий, наблюдал за сидевшими.
Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта:
Четыре человека в бессилии сидели
Около могучего полководца, привыкшего побеждать.
Это были; врач, шаман, дервиш и звездочет.
При них были и лекарства, и древние заклинания,
И талисманы, и гороскоп,-
Но ни капли исцеления ни один не мог дать.
В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на
кагана,- его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.
Чингиз-хан давно уже возил с собой гроб, выдолбленный из цельного
дубового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили
его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингиз-хана, одетого в боевую
кольчугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59