Гулко отдавался стук копыт в
станах покинутых зданий, Оба вспоминали далекие дни юности, проведенной в
шумном Гургандже, в доме погибшего во время разлива реки старого
Мирзы-Юсуфа.
- Все эти долгие годы моих скитаний я думал о тебе, Бент-Занкиджа.
- Вот опять перед тобой подруга твоего детства... И мне тоже пришлось
увидеть блеск молний и услышать удары грома, который потряс, всю нашу
землю... Но там, где в яростную бурю падают могучие дубы и платаны, там
иногда сохраняется невредимой маленькая мышка,- и я спаслась!
- Расскажи, что с тобой было в эти страшные годы?
- Слушай, что со мной произошло. Когда монголы схватили меня в Бухаре и
заставили петь их свирепому владыке грустные песни про гибель Хорезма, он
похвалил меня и приказал содержать в его походном хоре китайских певиц...
Вместе с ними я побывала всюду, где проходил этот истребитель людей.
Однажды Чингиз-хан стал жаловаться на боли в глазах, на то, что вместо
одного месяца перед ним проплывают два месяца, что вместо одного джейрана
ему в степи мерещатся сразу три. Он думал, что с ним шутят злые духи.
Монгольские шаманы молились и плясали перед Чингиз-ханом, но не сумели
отогнать злых духов. Лекари боялись коснуться его и заглянуть в его
ужасающие глаза. Однако приехавший в лагерь Чингиз-хана старый арабский
"каддах", по имени Зин-Забан, храбро взялся вылечить "потрясателя
вселенной". Он действительно быстро помог Чингиз-хану. Свирепый владыка
остался доволен и спросил, какую награду он хочет? Старый лекарь не просил
сокровищ, а только указал пальцем на певицу женского хора, и этой певицей
оказалась я! Чингиз-хан приказал отдать меня лекарю. Старик запер меня в
эндеруне, где я пела про черные кудри юноши и родинку на щеке. Лекарь
услышал II побил меня узорчатым поясом. Я запела о воине, забывшем улыбку.
Старик опять стал учить меня сыромятным ремнем. Тогда я убежала от него, и
меня приютили у себя в походных шатрах женщины презираемого у нас бродячего
племени огнепоклонников люли. Я ходила закутанной, как они, в черное
покрывало, и никто меня не выдал... Но, себе на горе, старый каддах
Зин-Забан пошел жаловаться на мзня грозному Чингиз-хану и умолял, чтобы его
воины мэяя разыскали... Монгольский владыка так рассвирепел, что все кругом
попадали на землю, спрятав лица в ладони... "Как ты осмелился упустить из
своих рук мой дар? - кричал Чингиз-хан.- Как ты не сумел подчинить себе
твою жену? Мужчина, которого не слушается жена, не смеет жить в моих
владениях! Возьмите его!" И бедного старого лекаря схватили палачи и тут же
отрубили ему умную седую голову. "Какая страшная развязка!" С того
времени я живу у племени люли. Узнав, что Хаджи Рахим сидит в клетке, я
стала приносить ему хлеб, орехи, виноград... Я помогала ему писать...
- И ты, сама гонимая, помогала ему?
- Через каждые три дня я ходила в тюрьму и перздавала Хаджи Рахиму
несколько листов чистой бумаги, а он украдкой протягивал мне написанные им
за три дня листы своих воспоминаний. Переписав у себя в шатре эти листы, я
возвращала их Хаджи Рахиму и через три дня опять получала новые страницы
повести о нашествии монголов на Хорезм... Таким образом, одновременно с той
книгой, которую писал в клетке Хаджи Рахим, у меня накопились листы второй
такой же книги, переписанной моей рукой. Да будет благословенна память
Мирзы-Юсуфа, научившего меня писать!..
- Ты сделала великое дело,- сказал Туган.- Если злобные имамы сожгут
записки Хаджи Рахима, у нас сохранятся вторые их листы! И внуки наши, и
правнуки будут читать повесть Хаджи Рахима о злодеяниях Чингизхана...
Они подошли к берегу быстрой мутной реки. Здесь стояли закоптелые
шерстяные шатры племени люли.
У подножия старого платана, на обрывке ковра, Бент-Занкиджа положила
пачки бумажных листов. Яркая луна, поднявшаяся над развалинами Самарканда,
освещала желтые страницы, где ровными строками излагалась повесть гонимого
скитальца. Бент-Занкиджа опустилась на ковер и, перебирая листы, говорила:
- Хаджи Рахим крайне ослабел, запертый в холодной, никогда не согреваемой
клетке, но он нисколько не унывал, точно его жгли собственные пламенные
мысли... Он уже писал с трудом... Видишь, как в этих строках у него дрожат
и прыгают буквы! Слушай, что Хаджи Рахим написал на последней странице...
Бент-Занкиджа взяла исписанный арабской вязью лист бумаги и стала читать:
- "...Мой истертый калям дописал последние строки повести о набеге
беспощадных монголов на цветущие долины нашей родины... Запыленный опилками
усердия, составитель этой книги хотел бы сказать еще много о тех малодушных
людях Хорезма, которые не решились самоотверженно выступить на борьбу с
жестоким губителем мирных племен, свирепым Чингиз-ханом...
...Если бы все хорезмийцы твердо и единодушно подняли меч гнева и, не
щадя себя, яростно бросились на врагов родины, то высокомерные монголы и их
краснобородый владыка и полгода не удержались бы в Хорезме, а навсегда бы
скрылись в своих далеких степях...
...Монголы одолевали больше вследствие несогласия, уступчивости и робости
противников, чем силой своих кривых мечей... Смелый .Джелаль эд-Дин
показал, что с небольшим отрядом отчаянных джигитов он умел разбивать
монгольские скопища...
...Но калям выпадает из моих холодеющих пальцев... Силы дервиша-скитальца
слабеют, а дни бегут, приближая день расплаты... И я могу начертать лишь
несколько строк из стихотворения поэта:
Подобно весеннему дождю,
Подобно осеннему ветру
Исчезла моя молодость!
Я задержался в этой жизни,
А вожак каравана
Уже нагрузил верблюдов
И торопит двинуться в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59