На шее горничной, чуть выше ключицы, я увидела две круглые красные отметины. В центре каждой из них белела точечка.
Я испытала нечто похожее на удар ледяным мечом. Я помню эту боль. Впервые я ощутила ее, когда погибли мои родители. Сравнение может показаться нелепым, поскольку Дуня жива, она дышит, двигается, разговаривает. Однако для меня она потеряна безвозвратно.
Увидев эти отметины, я жутко закричала. Дуня подумала, что у меня начались предродовые схватки. Мне захотелось опрометью броситься в лес, убежать куда угодно. Дуня пыталась меня поддержать, но я стала отпихивать ее руку. Впрочем, потом мне пришлось смириться, ибо сама бы я просто не добралась до детской.
Оказавшись там, я все еще противилась Дуниной помощи. Бедная девушка, наверное, подумала, что от боли у меня помутился разум. Она так заботливо, так преданно ухаживает за мной. Я смотрю на ее невинное, бесхитростное лицо, и мне не сдержать слез.
Чудовище! Гнусное чудовище! Я заставлю тебя заплатить за все, что ты сделал и с Дуней, и с Жужанной!
По Дуниным глазам я вижу: она даже не подозревает о перемене, происходящей с ней. Мой лучший, надежный друг превратился в опаснейшего врага. Как давно Влад сделал эту невинную девочку своим орудием? Может, в ту самую ночь, когда она спала в комнате Жужанны? А вдруг, подчиняясь его воле, Дуня является к нему ночью, когда мы спим, и обо всем рассказывает? Может, она с самого первого дня шпионила за нами?
Или это я обрекла Дуню, сказав Владу, что знаю о существовании договора? Неужели я так расплатилась с ней за ее преданность?
Я не могу себя заставить сказать ей правду – эта правда разорвет ей сердце. Дуня, моя милая, верная Дуня. Стригой выиграл. Теперь мы обе пропали...
Боль опять вернулась. Больше писать не могу. Боже, помоги нам!
Глава 12
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША
21 апреля, час ночи (написано на отдельных листах)
Я сижу, прислушиваясь к крикам жены, и пишу предостережение ребенку, который рождается в эти минуты. Несколько дней подряд я не притрагивался к своему дневнику, и за это время я испытал столько горя и пережил такой ужас, что слова были бы бессильны передать мое состояние. Жужанна умерла, и ее похоронили в фамильном склепе. Я запомнил лишь миг ее смерти. Сестра умирала у меня на руках, а ее прекрасные глаза безотрывно глядели на дядю.
Я смутно помню, что было после кончины Жужанны. Ибо сначала смерть отца, затем исчезновение и гибель Джеффриса и, наконец, смерть сестры – все эти события медленно и неумолимо сокрушали мою волю. И когда когти чужой воли опять вопьются в мой мозг (так уже было три дня назад; я сидел в этой же комнате), они больше не ослабят своей хватки.
Но то, что случилось нынешней ночью, по своей чудовищности превосходит все ужасы минувших дней. Увиденное сегодня потрясло меня до самых глубин моего существа, однако благодаря этому я прорвался сквозь завесу безумия и теперь нахожусь в здравом уме.
Да, я нахожусь в здравом уме. И еще: впервые в жизни я перестал быть марионеткой.
Теперь опишу то, что помню хорошо. Как я уже отмечал, события, происходившие после смерти сестры, почти полностью изгладились из моей памяти. Помню лишь, что я три ночи подряд не спал, ничего не ел и находился возле гроба Жужи. Но воспоминания об этом очень и очень смутные.
В день похорон Жужанны, уже ближе к вечеру, ко мне в склеп приходила Мери. Ее визит я запомнил в основном из-за чувств, которые он у меня тогда вызвал, но главное случилось потом.
Помню, я сидел на холодном мраморном полу, рядом с закрытым гробом сестры, прислонившись спиной к стене, которая была лишь немногим теплее пола. Мои локти упирались в колени, а в руках я сжимал револьвер. Мое сознание находилось где-то посередине между сном и бодрствованием. В таком состоянии сны легко проникают в реальность.
В склепе, где я сидел уже несколько часов, не было окон. Массивную каменную входную дверь я оставил открытой, чтобы лучше слышать и видеть того, кто посмеет вторгнуться сюда. Сразу за ней располагались ниши с самыми ранними захоронениями. Оттуда узкий коридор вел в обширное помещение, где хоронили скончавшихся в последние десятилетия. Здесь же находились ниши, в которых стояли гробы с останками моих близких. От двери сюда пробивался лишь узенький лучик солнечного света и исчезал в сумраке ниши, где отныне покоилась моя сестра. Однако мои глаза привыкли к скудному освещению, и потускневший лучик безошибочно свидетельствовал о приближении вечера.
И тогда я увидел сон наяву. Будто бы мои отец, мать и Стефан, не затронутые тлением, лежат на крышках своих гробов. Потом они медленно, с особой молчаливой торжественностью умерших сели, открыли глаза и с искренним участием посмотрели на меня.
Самое поразительное – я ясно увидел свою мать, которую знал лишь по рассказам отца. Она умерла, произведя меня на свет. К счастью, у отца имелся небольшой портрет матери, написанный за несколько лет до их женитьбы. Судя по портрету, у нее были светлые волосы. Сейчас, видя мать сидящей на крышке гроба, я поразился ее сходству с Мери. Правда, мать была крупнее – выше ростом, шире в плечах и с более развитой грудью. Лицо ее также было шире, и на нем особенно выделялся тяжелый волевой подбородок. Главное же сходство, пожалуй, заключалось в выражении глаз.
На матери было белое шелковое платье с низким вырезом, пышными короткими рукавами и широкой голубой лентой, приподнимающей грудь и подчеркивающей ее очертания. Эти слишком нескромные наряды времен ампиравышли из моды более двадцати лет назад. Чтобы платья плотнее облегали фигуру, женщины специально смачивали их водой, перед тем как надеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105