Как было бы чудесно, если б эта старая Башня Сообразности отправилась в стремительный полет между звезд! И в то же время я ощущал нечто зловещее, как во всем, что предназначено для одних, высоких целей, но используется для целей иных, постыдных. Я возмужал здесь, ни разу не испытав ничего подобного.
С хлебом и сыром вскоре было покончено, и я, завернувшись в накидку, подаренную мне офицером, прикрылся ладонью от света и постарался уснуть.
Утро принесло мне новых гостей. Явились Хаделин и Бургундофара в сопровождении высокого подмастерья, который отсалютовал им своим оружием и оставил их у двери камеры. На моем лице, несомненно, читалось крайнее удивление.
– Деньги творят чудеса, – объяснил Хаделин; его кривая усмешка ясно говорила о размерах внесенной суммы. Интересно, скрыла ли от него Бургундофара деньги, заработанные на корабле, или он уже мысленно положил их в свою копилку?
– Я должна была увидеться с тобой еще раз, и Хаделин устроил мне эту встречу, – произнесла Бургундофара. Она попыталась сказать что-то еще, но слова застряли у нее в горле.
– Она хочет, чтобы ты простил ее, сьер, – вставил Хаделин.
– За то, что ты ушла от меня к нему, Бургундофара? Тут нечего прощать; у меня не было прав на тебя.
– За то, что я выдала тебя, когда вошли солдаты. Ты видел меня. Я знаю, что ты меня видел.
– Да, видел, – сказал я, припоминая.
– Я не подумала… Я слишком боялась…
– Боялась меня?
Она кивнула.
– Тебя все равно бы взяли, – вмешался Хаделин. – Кто-нибудь другой бы выдал.
– Ты? – спросил я.
Он покачал головой и отошел от решетки.
Когда я был Автархом, просители нередко падали передо мной на колени; сейчас на колени опустилась Бургундофара, и это казалось жутко неестественным.
– Я должна поговорить с тобой, Северьян. В последний раз. Я потому и пошла за солдатами к причалу в ту ночь. Ты простишь меня? Я не сделала бы этого, если бы не страх…
Я спросил, помнит ли она Гунни.
– Конечно! Ее и корабль. Но все это сейчас точно сон.
– Она была тобой, и я многим ей обязан. Ради нее – ради тебя – я прощаю тебя. Сейчас и всегда. Ты понимаешь?
– Кажется, да, – ответила она и в тот же миг просветлела, словно внутри ее зажегся огонек. – Северьян, мы отправляемся вниз по реке, в Лити. Хаделин часто заплывает в те края, и мы купим там себе дом, где я стану коротать дни, когда уже не буду ходить с ним на «Альционе». Мы хотим обзавестись детьми. Когда они подрастут, можно, я расскажу им о тебе?
И тут произошло нечто странное, хотя тогда я решил, что всему виной лишь лица – ее и Хаделина: пока она говорила, я вдруг ясно увидел ее будущее, как мог бы предвидеть будущее какого-нибудь цветка, сорванного в саду Валерией.
– Вполне возможно, Бургундофара, – обратился я к ней, – у тебя будут дети, как ты мечтаешь; если так, рассказывай им обо мне все, что захочешь. Не исключено, что когда-нибудь в будущем ты пожелаешь снова найти меня. Если станешь искать, то, вероятно, найдешь. А может быть, и нет. Но если все же отправишься на поиски, помни: ты ищешь не по моему наущению и не потому, что я посулил тебе успешное завершение поисков.
Они ушли, и я задумался на миг о ней и о Гунни, которая была когда-то Бургундофарой. Вот говорят, мужчина храбр, как атрокс, а женщина (например, Бургундофара) красива, точно роза. Но для верности у нас не нашлось подобного сравнения, поскольку ни одна известная нам вещь не обладает истинным постоянством – или скорее потому, что настоящая верность заключена не в типичном образце, а в отдельно взятой личности. Сын может хранить верность отцу или пес – хозяину, но не в общей своей массе. Теклой я изменял моему Автарху, а Северьяном – моей гильдии. Гунни была верна мне и Урсу, но не своим товарищам; и мы, вероятно, не можем ввести какой-либо образчик верности в поговорку лишь потому, что верность в конечном счете – это выбор.
Как все же странно, что Гунни должна плавать по пустынным морям времени, чтобы снова стать Бургундофарой! Поэт, наверно, изрек бы, что она ищет любви. По-моему, она гналась за миражом, делавшим любовь чем-то большим, чем она есть на самом деле; но мне хотелось бы верить, что она стремилась к некой более возвышенной безымянной любви.
Вскоре явился еще один посетитель, хотя «явился» – не то слово, ибо я не мог видеть его лица. Шепотом, донесшимся, казалось, из пустого коридора, он спросил:
– Ты – чародей?
– Если угодно, – ответил я. – А кто ты и где ты?
– Я – Каног, студент. Я в соседней камере. Слышал, как ты разговаривал с мальчишкой, а потом, только что – с женщиной и капитаном.
– Давно ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от старожила несколько полезных советов.
– Почти три месяца. Схлопотал смертный приговор, но не думаю, что его приведут в исполнение. После такой длительной отсрочки – вряд ли. Должно быть, старая фронтисерия вступилась за свое заблудшее чадо. По крайней мере я надеюсь на это.
На своем веку я достаточно наслушался подобных бредней; удивительно, что они не претерпели никаких изменений.
– Ты, должно быть, уже хорошо знаком со здешними порядками, – предположил я.
– Ну, в общем, как и говорил тебе мальчишка, все не так уж и плохо, если у тебя водятся деньжата. Я раздобыл себе бумагу и чернила, так что теперь пишу стражникам письма. К тому же мой друг принес мне кое-какие книги; если меня продержат здесь подольше, я выйду знаменитым ученым.
Как некогда при обходе темниц и подземелий Содружества, я спросил, за что его посадили.
На какое-то время он замолчал. Я снова открыл бойницу, но, даже впустив в камеру немного свежего воздуха, не избавился от вони помойного ведра под койкой и общего смрада тюрьмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117