Это представлялось мне единственной удачей, которой я добился за минувшие месяцы.
Из этих особняков я возвращался к себе, в свою неуютную квартирку. Помимо встреч с Чарльзом, никаких иных развлечений у меня не было. Обычно я засиживался допоздна в конторе, потом шел пешком по Кингсвей, через Блумсбери, обходил Бедфорд-сквер, усыпанный опавшими с платанов листьями, затем шагал мимо ресторанов на Чарлот-стрит и, свернув на Конвей-стрит, доходил до дома номер тридцать семь, на первом этаже которого помещалась парикмахерская, а на третьем — моя квартира. Открыв дверь, я прежде всего смотрел на столик в прихожей. На него падал свет с лестничной площадки, и я мог, не тратя времени на поиски выключателя, проверить, нет ли письма или телеграммы от Шейлы.
Войдя в гостиную, я всякий раз зябко ежился. Мне не по средствам было поддерживать весь день огонь в камине, а моя квартирная хозяйка, любезная, но бестолковая женщина, никак не могла запомнить, когда я по вечерам сижу дома. Чаще всего на столике в прихожей ничего не оказывалось, надежды мои тотчас угасали, и гостиная словно погружалась во мрак. Прежде чем отправиться в ближайший бар и съесть там на ужин сандвич, я опускался на колени и растапливал камин. Но и огонь не делал комнату уютней. В ней стояли два кресла с высокими спинками, обитые атласом, который уже начал протираться; перед камином, у коврика — старый жесткий диван, на котором я держал свои книги и бумаги; стол с двумя стульями и, наконец, пустой буфет. Не лучше была обставлена и моя спальня, причем попасть в нее можно было только через лестничную площадку, которой пользовались и жильцы квартиры на четвертом этаже.
У меня не было такой уж необходимости отказывать себе в элементарных удобствах. Добавив всего каких-нибудь двадцать фунтов в год, я мог бы жить гораздо лучше. Я прекрасно понимал, что двадцать фунтов не составят большой разницы в сумме моего долга. Но, подчиняясь неодолимому инстинкту, я не желал прислушиваться к голосу разума. Я считал, что должен жить в таких условиях, которые постоянно напоминали бы мне, что я еще ничего не добился. Чем больше я буду страдать от неудобств, тем с большей целеустремленностью я стану работать. У меня еще будет время почивать на лаврах, когда я достигну своего.
Я сидел зимними вечерами перед камином и, работая над заданиями Гетлифа, отгонял прочь мечты, старался не думать с тревогой и надеждой, придет ли завтра письмо от Шейлы. Ее писем я ждал с большим замиранием сердца, чем будущих клиентов. Прося ее вернуться ко мне, я капитулировал. Ведь я не ставил перед ней никаких условий, а это значило, что я согласен на любые. Я не имел никакой власти над нею. И теперь мне оставалось лишь ждать и с благодарностью принимать то, что она соизволит мне подарить.
Это устраивало Шейлу. Она приезжала ко мне довольно часто, не реже раза в месяц. Питая пристрастие ко всему невзрачному, она снимала номер в какой-то жалкой гостинице в двух кварталах от моего дома. Приезжала она либо из прихоти, либо по необходимости. Если ее приезд диктовался прихотью, она заявляла об этом в свойственном ей желчном тоне, к которому я уже привык и который успел полюбить. Однажды она прислала мне телеграмму такого содержания: «Надоело слышать голос отца предпочитаю твой приеду вечером два дня».
А однажды она прикатила без всякого предупреждения: вернувшись домой поздно вечером, я вошел в гостиную и увидел ее.
Порою нам бывало так хорошо, что у меня появлялась мысль — уж не полюбила ли она меня? На самом же деле она продолжала флиртовать то с одним, то с другим, всякий раз загораясь надеждой, что наконец-то встретила мужчину, который сумеет вызвать в ней ответную любовь. Мне приходилось выслушивать ее рассказы об этих похождениях, ибо, пользуясь своею властью надо мной, Шейла вынудила меня стать поверенным ее сердечных дел. Она открывала мне свои тайны, считая, что я пойму ее лучше других и смогу утешить. Порою мне удавалось разгладить морщинки на ее лбу и отогнать прочь сомнения. А она играла на моей ревности, ей нравилось слышать, с какою мукой я расспрашиваю ее, нравилось видеть, как я, словно настоящий мазохист, даю ей терзать себя.
Однажды утром, в феврале, я обнаружил на подносе, на котором хозяйка принесла мне завтрак, почтовую открытку. При виде знакомого почерка сердце у меня подпрыгнуло от радости. Но радость моя оказалась преждевременной. Открытка гласила: «Прошу тебя завтра (во вторник) пообедать со мной в „Марсе“. Возможно, будет один человек, с которым я хочу тебя познакомить».
И я пошел, словно у меня не было собственной воли.
Толкнув запотевшую от холода стеклянную дверь ресторана, я вошел и, еле сдерживая бешенство, осмотрелся. Шейла сидела одна. На бледном лице ее играла презрительная усмешка.
Не снимая ни шляпы, ни пальто, я подошел к ней.
— Где же он? — спросил я.
— Это совершенно никчемное существо! — вместо ответа сказала она.
За обедом разговор у нас не клеился. Но я не выдержал и задал ей несколько вопросов об ее новом поклоннике. Это был один из «несчастненьких». Сначала он показался ей глубокой и загадочной личностью, но на поверку выяснилось, что это пустышка. Шейла была чрезвычайно удручена. Я попытался утешить ее, но вскоре отступился и умолк.
После обеда мы пошли домой через Сохо-сквер.
— Почему ты не порвешь со мной? — внезапно спросила Шейла.
— Слишком поздно.
— А ты хотел бы порвать?
— Ты считаешь, что мне следовало бы это сделать? — вопросом на вопрос ответил я, чувствуя в душе крайнюю усталость.
Шейла сжала мне руку, и этим все было сказано.
Все эти месяцы я тщетно добивался настоящей работы, но я не мог поверить Шейле свои огорчения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139