«Моя бесценная доченька, как обстоят дела на севере? Сегодня утром я забыла, что ты уехала, и пошла навестить тебя, но Джек напоминает мне о таких вещах, он очень славный мальчик.
Сегодня я гуляла в саду. Я пишу тебе из беседки, которая стоит у пруда. Джек здесь, со мной - он не хочет оставлять меня одну в эти дни, милый мальчик. Мои головные боли вернулись и стали хуже прежнего, но ты не волнуйся обо мне. Джек говорит, что ты улаживаешь кое-какие дела, хотя я совершенно не понимаю, какие дела ты можешь уладить.
Пожалуйста, приезжай домой, когда сможешь. Я вдруг обнаружила, что соскучилась по тебе.
Твоя любящая мамочка».
Виктория нахмурилась. Это письмо было еще более странным, чем предыдущее. К Виктории вернулось ощущение нереальности. За пределами замка могло вообще ничего не быть, и ее предстоящий отъезд станет броском во тьму.
Байрон стоял в тени дверного проема. Оттуда он видел только светлую макушку Виктории над изгибом кресла-качалки, ее руку, лежавшую на подлокотнике, и лист бумаги, который она держала. Светлые гладкие волосы и белая рука, походившая на увядающую лилию. Сердце у Рейберна болезненно сжалось.
Он знал, что ему нужно уйти. Он не мог приблизиться к ней - потому что в окна струился солнечный свет, потому что лицо все еще болело и было изуродовано множеством рубцов и волдырей. Но он не пошевелился. Он просто стоял и смотрел, секунды превращались в минуты. Виктория не двигалась, даже пальцем не шевельнула, и Байрон подумал, что она спит.
В коридоре послышались шаги, и он отошел в сторону, пропуская Энни. Виктория повернула голову, когда девушка вошла. Ее лица Байрон не мог видеть за высокой спинкой плетеного кресла.
- Я пришла узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, чаю или подушку под ноги.
- Нет, Энни. Можете идти.
Голос у нее был спокойный, но Байрон почувствовал в нем какую-то отчужденность.
Энни вернулась к нему и поспешила уйти, а он снова остался один в дверях. Долгое время Виктория сидела, словно застыв. Потом макушка ее исчезла из виду. Затем исчезла рука, и Байрон понял, что она обхватила лоб ладонями.
Нужно было либо уйти, либо заговорить. И он заговорил.
- Леди Виктория, моя славная Цирцея. - Он не думал о том, что скажет ей, нежность вырвалась как вздох.
Послышался шорох.
- Да?
Вопрос прозвучал тихо и неуверенно.
- Нам надо поговорить.
- О нашей сделке? Я нарушила условия договора, и поэтому мое присутствие здесь нежелательно. Прошу прощения, что причиняю вам неудобства. Как только буду в состоянии отправиться в путь, немедленно уеду.
- Нет. - Это слово сорвалось с его губ прежде, чем он успел остановить его.
- Извините?
- Нет, - повторил он. Голос его прозвучал хрипло. - Вы не уедете. Договор был бы нарушен, если бы я сказал, что вы провели эти две ночи не так, как я желал. Но ничего подобного я не говорил. Так что договор остается в силе.
- Но я ушла и покалечилась.
- Вы пытались уйти. Но не ушли. Договор не нарушен.
Воцарилось молчание. Наконец она заговорила:
- Почему, Рейберн? Почему вы не хотите меня отпустить? Сейчас я не гожусь для вашей постели. - Голос ее был тонким и звенел, как стекло.
Байрон нахмурился и вздрогнул, кожа на лице натянулась.
- Вероятно, потому, что я к вам привык. Потому что вы мне нужны, сколько бы времени у нас ни осталось.
Снова наступило молчание.
- Не могли бы вы встать так, чтобы я вас видела? Сердце у Байрона сжалось.
- Нет. Вы больше не увидите меня до отъезда.
Голова Виктории исчезла за спинкой кресла. Рейберн услышал, что она плачет.
Он готов был броситься в комнату, схватить ее в объятия, заверить, что ей никогда, никогда больше не придется плакать.
Но солнце немилосердно лилось через окно, солнце, которое сожгло его лицо, солнце, которое покажет его таким, каков он есть, чудовищем, покрытым шрамами, уродом. И Рейберн не шевельнулся. Он стоял в нерешительности, его хриплое дыхание смешивалось с тихим плачем Викторий. Это было невыносимо. Рейберн круто повернулся и двинулся по коридору в спасительную темноту.
Рейберн не знал, сколько прошло времени, прежде чем он оказался в спальне апартаментов Генри - комнате без окон. Он пришел в нее неосознанно, ему было все равно куда идти, он просто бродил по бесконечным извилистым коридорам, и они привели его сюда. В комнате была дегтярная тьма, но Байрон знал, что он стоит в одном шаге от секретера и в трех больших шагах от кровати.
Рейберн нашел лампу. На мгновение рука его замерла, прежде чем он заставил себя опустить ее и сомкнуть пальцы на коробке спичек, который всегда лежал у него наготове. Он зажег лампу и долго смотрел на пляшущее пламя, а затем поднял глаза и встретил свое отражение.
От половины лба и почти до подбородка его лицо представляло собой воспаленную маску, в рубцах, как будто по нему протащили головню, и волдыри сгрудились вокруг глаз. Но сами глаза не изменились, они смотрели на него влажно. Влажно... Он удивленно поднес к щеке дрожащую руку и отдернул влажные пальцы. Соленые слезы все еще жгли не заросшую плоть, но боль тонула в удивлении. Он не помнил, когда плакал в последний раз. Не из-за Летиции, не из-за Шарлотты, даже не из-за Уилла. Тогда негодование и боль так туго свились в его груди, что ему казалось, будто его вырвет, но он не пролил ни единой слезы.
Господи, что же с ним сделала эта женщина?
Кто она?
На камине не было часов, а часы Виктории унесли вместе с остальной одеждой в начале недели, но она и так знала, сколько времени прошло после захода солнца. Лишь смутное сияние оставалось вокруг каминного экрана, и дом погрузился в тишину. Лампа у ее кровати была привернута; не в том она находилась настроении, чтобы чтение могло ее развлечь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67