Отдав горничной зонтик, графиня вместе с ней спустилась к морю по затвердевшей песчаной дорожке.
Дождь перестал, но в небе, как всегда в дождливый сезон, клубились нескончаемые громады туч, и яркая зелень местечек Мио и Куни, в погожие дни видная так отчетливо, словно до них было рукой подать, теперь была подернута серой пеленой тумана. На берегу залива, где разлетались брызги прибоя и пахло морем, торчали остовы разбитых лодок, наполовину засыпанных песком. На неспокойной, взбаламученной поверхности моря не видно было ни единого рыбачьего паруса. Вода в реке Каногава поднялась, и в устье, непрерывно вскипая, шумели мутные волны. Вот в волнах мелькнул какой-то предмет, похожий на бочонок, увлекаемый течением. Графиня машинально следила за ним глазами. С быстротой выпущенной из лука стрелы бочонок очутился у самого устья, и здесь, вертясь под ударами бьющего с моря прибоя, безудержно увлекаемый течением реки, исчез в стремительном водовороте, затем вновь выплыл и судорожно заметался из стороны в сторону, гонимый волнами. Графиня вздрогнула и отвела взгляд.
– Озябли, госпожа? Извольте минуточку подождать, сейчас я принесу вам хаори… – горничная поспешно направилась к дому. Графиня тоже повернула за ней следом, но не вошла в калитку, выходившую к черному крыльцу виллы, а, сама не зная зачем, пошла по дороге, ведущей в Нумадзу. Несколько деревенских ребятишек, соскучившись из-за бесконечных дождей, весело играли при дороге, пользуясь коротким затишьем. Покачивая и встряхивая привязанного за спиной малыша, девочка пела песенку: «Сосны, сосны в Комацубара! Хороши, хороши!.. Сосны, сосны в Сэмбоммацубара! Хороши, хороши! А ты у нас еще милей!»
Это была маленькая девочка, лет восьми, в огромных гэта, повязанная полотенцем. Она повернула к графине веселую забавную рожицу и улыбнулась, а когда графиня прошла, снова запела: «А ты у нас еще милей! А ты у нас еще милей!»
Остановившись под сосной, с ветвей которой падали крупные капли влаги, графиня оглянулась на девочку и внезапно почувствовала, как невыразимая боль и тоска охватили все ее существо. Из глаз ее невольно закапали слезы.
«Хочу к ней!» – кричало, обливаясь кровью, сердце графини.
Много, много лет назад, когда в сумрачном жилище в Кодзингути она засыпала, убаюканная руками матери, сквозь полудремоту она слышала песню, похожую на ту, что лилась сейчас из уст этой маленькой простодушной девочки. Эту же песню певала она сама, когда неопытными молодыми руками укачивала свою Митико.
– Как, вы уже возвращаетесь? А я принесла вам хаори… – удивилась горничная.
– Я еще выйду. Мне нужно кое-что взять…
Конечно, горничная не могла догадаться, отчего у графини так горят щеки и почему она идет так поспешно.
Вернувшись в свою комнату и плотно затворив фусума, графиня достала из шкатулки пачку фотографических карточек и долго, неотрывно смотрела на них. На одной карточке была снята ее мать незадолго до смерти. В ту пору ей было всего сорок пять лет, но она казалась гораздо старше. На лице ее лежала печать умиротворения: ведь после долгих, трудных лет вдовьей жизни она наконец-то благополучно выдала дочь замуж, но в ее счастливой улыбке чувствовалось что-то страдальческое, какой-то надрыв – это выражение грусти всегда вызывало слезы у графини. Девяти лет потерявшая отца, физически и духовно воспитанная одной лишь матерью, ежеминутно видевшая, ощущавшая на себе ее неусыпные заботы и труд, графиня при слове «родители» всегда представляла себе только мать… На другой фотографии была изображена Митико, снятая прошлой весной, в будничном платье, но не с обычным своим недетски-серьезным выражением лица, а с веселой улыбкой – совсем еще ребенок, и такая прелестная!
Графиня взяла эту карточку в руки и всматривалась в нее долго-долго. Потом она достала из шкатулки письмо Митико, написанное большими иероглифами, и тоже долго глядела на него, не читая. Густые брови, ясные глазки… Румянец оживления, выступавший, когда она о чем-нибудь рассказывала… Строго сжатые губки, когда ей случалось рассердиться… А когда смеется – так мило виднеются ее белые зубки… Четкая, ясная речь, звонкий голосок… Чем больше вспоминала графиня, тем острее сжимала ее сердце пронзительная любовь к дочери.
С матерью она не может увидеться иначе, чем после смерти, но ее собственное родное дитя находится всего на расстоянии двух дней пути!
– Поеду! Будь что будет – поеду!
Разве может она удовольствоваться этим холодным, безмолвным снимком? Разве сможет она утолить жажду своего сердца, пока не посадит на колени исхудавшую после болезни девочку, пока жаром своих губ не вернет краску на ее побледневшие щечки!
– Поеду! Будь что будет – поеду и повидаюсь с ней!
Как она, должно быть, скучает! Волнение охватило графиню – чего она ждала, кого боялась, что до сих пор не решалась на это? Да, она жена графу, но ведь для Митико она – мать! Нет разрешения мужа? И что из этого? Кто может запретить ей видеть родное дитя!
– Поеду! Завтра же выезжаю!
Графиня вызвала людей и приказала удивленному слуге и озадаченной горничной немедленно собираться в дорогу.

3

Слуга был поражен этим распоряжением. Он не верил своим ушам – так непохоже было это на госпожу, всегда такую сдержанную, робкую. Выехать так неожиданно, без разрешения из Токио… Он боится гнева господина… Вина падет прежде всего на него, старика… Ведь его специально приставили к госпоже… Во всяком случае, спокойнее будет, если они дождутся вестей из Токио… – он возражал резко, как никогда. Но и графиня была не в таком настроении, чтобы выслушивать возражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105