..
Тут Нерон вынул свой монокль и стал разглядывать Джеральда с детским удовольствием, свойственным всякому подлинному артисту, чье тщеславие было польщено.
Да, согласился Нерон, он попытался выразить себя и в этом доме. Золотой Дом был (выражаясь метафорически) изящным переплетом для той поэмы, которой стала его жизнь, когда в сооружении, которое мир не видывал ни до ни после того, он придал каждой своей человеческой черте ее подлинный цвет. В Золотом Доме он выращивал свои орхидеи, там он трудился над открытием множества свободных, решительных и совершенно безграничных путей самовыражения для той очень сложной вещи, которую называют человеческой натурой...
Тут он начал вдаваться в подробности, и Джеральд почувствовал, что стиль этого императора становится, к сожалению, все более и более неамериканским. Джеральд начинал проявлять нетерпение.
– Снова вас предостерегаю: давайте поменьше говорить о личном и разнообразим живость этих орхидей несколькими фиговыми листочками!
Конечно, может быть, продолжал Император, он, как и всякий другой великий артист, является в некотором смысле компилятором, поскольку он не изобрел непосредственно ни одну из тех форм искусства, в которых подвизался. Он перенял у предшественников несколько идей, пару формулировок, и он последний стал бы это отрицать; но все изысканное мастерство принадлежало ему, так же как и особый, характерный нероновский налет романтической иронии, благодаря которой этот артист уничтожал с нежностью, разрушал с лаской и облагораживал все, самое дорогое его сердцу, убивая его. Он говорил о смерти его жен, Октавии и Поппеи, о гибели других, которые были его женами только на один вечер; он говорил о Споре, Аэте, Нарциссе и о том необычайно прекрасном мальчике, Авле Пантине...
И снова Джеральд поднял руку в протестующем жесте.
– Давайте избегать эти совсем неамериканские личные детали! Однако, вы не упомянули о своей матери Агриппине.
Он удивился, увидев на покрытом веснушками лице Нерона что-то похожее на ужас. Но Нерон сказал только: «Нет».
А кроме того, продолжал Император со все возраставшим воодушевлением, счастливый случай, тот факт, что именно во времена Нерона христианство начало свое победное шествие к власти над миром, позволил ему, благодаря чистой удаче, добавить к великой поэме своей жизни необходимый и уместный тон новой социальной среды. Сожжение добропорядочных налогоплательщиков и мнимых девственниц в качестве светильников на вечеринке было приемом, который, в силу естественного желания удивить и позабавить гостей, мог бы прийти на ум любому хозяину, стремящемуся к легкой новизне, которую требует искусство гостеприимства. Но тот факт, что эти факелы впоследствии превратились в ярчайшую славу победившей церкви, сделал незабываемыми эти вечеринки, которые сами по себе были весьма скромными мероприятиями. Нерон выразил себя при помощи не просто, как он думал в то время, людей, подозреваемых в том, что им недостает патриотизма и в том, что они, выражаясь метафорически, не являются стопроцентными римлянами, но, как оказалось впоследствии, при посредстве святых и апостолов, при посредстве признанных церковью мучеников. Не каждый художник имеет под рукой такой материал для воплощения своих идей. Дальнейшие попытки преследования христиан, с эстетической точки зрения, провалились, судя по тому, какое впечатление они произвели на последующие поколения. Их исполнители слишком поздно вступили на это поприще и нашли, что трагическая жила истощилась, и все ее самые многообещающие возможности исчерпаны великим артистом – Нероном. Немногие помнили, что и Марк Аврелий, и Диоклетиан, и остальные тоже крушили, сдирали кожу, калечили и жгли изо всех сил; но эти трудяги были всего лишь эпигонами и бездарными подражателями Нерона.
Поэтому получилось так, что из всех римских императоров, из всех деспотов и тиранов всех времен и народов, которые занимались прекрасным искусством самовыражения, и которые показали, что из себя представляет человеческая природа на самом деле, – в, так сказать, чистом виде, когда человек всемогущ и ему не надо приспосабливаться к среде, – из всех них остался только один, имя которого помнили повсюду, только один, чье имя оказалось бессмертным, и этим единственным был Нерон. В мире, где всякий человек вольно или невольно оставался недоделанным Нероном, легенда о Нероне была высшим образцом литературы ухода от реальности. Легенда о Нероне была поэмой, которую люди не забудут никогда; поэмой, известной на всех языках; и этой поэмой может искренне восхищаться и восторгаться каждый, потому что по прошествии такого количества времени при оценке этой поэмы можно не считаться с современными нравственными стандартами или с чьей-либо физической безопасностью, так как теперь Нерон стал просто книжным персонажем, подобно, – сказал Император, изящно показывая, что он все еще сохранил интерес к литературе, – подобно Яго, Вольпоне или Тартюфу. Ту или иную книгу можно назвать историей, поэмой или драмой, но это, разумеется, не влияет ни на убедительность, жизненность и сложность изображенного в ней персонажа, ни на ценность проницательных и поучительных откровений автора, касающихся вечных свойств человеческого существа.
– Ибо моя жизнь, – сказал Нерон, – определенно, отображает так, как не удавалось еще ни одному художнику, суть человеческой природы, какова она есть на самом деле, когда она свободна от ограничений, которые накладываются на слишком большое количество напрасных жизней. Таким образом, моя жизнь была творением мастера, произведением искусства, которое избегло даже страшной угрозы упадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72