– вдруг беспокоится Фернейбранка, когда мы выходим из «Золотой дудки», выпив в ней немало стаканчиков.
Говорит он с трудом. Его язык явно хочет обскакать полет мысли.
– Думаю, – отвечаю я, – что мне прекрасно подойдет гостиница «Приморская сосна».
Глава 16
Стоит темная шотландская ночь, экономно расходующая свет звезд, когда я останавливаю свою шикарную «бентли» недалеко от дома, в котором живет мамаша О'Пафф. На лугу клонится под ветром трава, ухают совы, вокруг озера квакают лягушки.
Справа на горизонте, как мощная крепость, возвышается массивный силуэт Стингинес Кастла. Меня бы нисколько не удивило, если бы по этой равнине прошло привидение. Действительно странный уголок.
Бывшая путанка из Монружа живет в жалком старом домишке, открытом всем сквознякам. Стекла в нем в трещинах и заклеены бумагой, что придает жилищу еще более жалкий вид.
Я складываю руки рупором и замогильным голосом зову:
– Берю!
Никого! Я свищу, стучу в дверь, в стекла, в ставни – все напрасно. Спорю на что хотите, Берю и Глэдис нализались виски. Я толкаю дверь, и она с удивительной покорностью распахивается, как студенческая демонстрация перед полицейской машиной.
Бледный свет звезд позволяет мне различить посреди комнаты светлую массу. Я включаю свет и вижу Глэдис, развалившуюся на полу. Ее голова лежит прямо на разошедшихся досках, одна рука вытянута, юбки задрались, рот широко открыт. Эта почтенная жрица любви сильно изменилась. При той роже, что у нее сейчас, ей только и оставалось, что уехать в Шотландию. На мой взгляд, ей бы следовало забраться куда-нибудь посевернее, в Исландию или в Берингов пролив, потому что теперь она совершенно непригодна к употреблению.
Ее морда, покрытая фиолетовыми прыщами, распухла, волосы, которые она больше не красит, похожи на парик гвардейца эпохи Луи Шестнадцатого. Это – пьянчужка во всей ее омерзительности.
Она храпит, как работающий бульдозер.
Я зычным голосом зову:
– Берю!
Потом в надежде привести этого алкаша в чувство кричу:
– Старшего инспектора Берюрье к телефону! Ноль. Я осматриваю хибару. На это не требуется много времени, так как в ней лишь две жалкие комнатушки. Толстяка там нет, однако на куче ящиков я замечаю его чемодан. Хижина провоняла копченой селедкой, табаком и старой резиновой обувью.
Я возвращаюсь к лежащей на полу даме и деликатно трогаю ее мыском ботинка.
– Мадам Глэдис, вас не затруднит очнуться на пару секунд? Мне нужно с вами поговорить.
Хренушки! Баба продолжает храпеть. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио берет за ручку ведро и идет к ближайшему колодцу за водой.
Ледяной душ – это лучший способ приводить пьяных в чувство.
Она фыркает, чихает, открывает один глаз и начинает изрыгать ругательства.
– Уже лучше, Глэдис? – справляюсь я любезным тоном. Ее мутный глаз тяжело смотрит на меня. Я поднимаю ее за блузку и прислоняю к стене, но ее голова падает на грудь.
– Где Берюрье? – спрашиваю я.
Мамаша О'Пафф издает несколько нечленораздельных звуков, затем последовательно называет меня сукиным сыном (из чего я делаю вывод, что она намерена в самое ближайшее время усыновить меня), заячьим дерьмом (я не имею ничего против этих милых зверьков и их экскрементов), свежеиспеченным педерастом (слова «свежеиспеченный» напоминает что-то такое здоровое и кулинарное, что сглаживает оскорбительный смысл второй части определения) и импотентом (это ее право, поскольку у меня никогда не хватит мужества доказать ей обратное).
Я принимаю наилучшее решение, то есть иду набрать еще одно ведро воды и с самым что ни на есть спокойным видом выплескиваю половину ей в портрет. Новые фырканья, новый кашель, новая порция ругательств, еще более изощренных, чем предыдущие.
Знаменитый Сан-Антонио на время откладывает в сторону изысканную вежливость, делающую его в некотором смысле Кольбером полиции.
– Слушай, Глэдис, – перебиваю я ее, – если ты не ответишь на мои вопросы, я буду лить тебе в морду воду до тех пор, пока не опустеет колодец. Ты меня понимаешь?
В подтверждение слов я выплескиваю на нее часть того, что осталось в ведре.
– О'кей, дорогая?
– Чего тебе от меня надо, падаль ходячая? – спрашивает наконец знакомая Толстяка.
– Моего друга Берюрье, который у тебя жил.
– Я его не видела...
– Врешь. Если будешь врать, тебя посадят в тюрягу, где не будет виски, и ты подохнешь от жажды. Кроме того, в твоей камере, куколка, будет полно летучих мышей и тараканов!
– Ты друг Берю, – бросает она на французском. – Ты француз... Вы все крикуны и трепачи.
Она замолкает и вдруг начинает плакать, как фонтаны Рон-Пуэна на Елисейских Полях.
– Ах, черт бы меня подрал, на кой черт я уехала из Монружа? Чтобы подыхать от виски в этой проклятой стране?
Я тронут, как школьник.
– Ну, мамаша, не надо, у каждого своя жизнь. Сплошное счастье в цветах производят только в Голливуде, и оно продолжается час тридцать пять на киноэкране, Я спрашиваю, где Берю?
Она продолжает выплакивать скотч, но отвечает сквозь слезы:
– Я вам сказала, что он не возвращался. Он пообедал здесь в полдень, ушел и не вернулся...
– Вы знаете, куда он пошел?
– Нет. Я спросила, а он мне ответил: «Профессиональный секрет». Свинья паршивая!
– Полагаю, он вам сказал, что вернется к ужину?
– Конечно! Он привез из города холодного цыпленка и пару бутылок скотча...
– Вы пили, дожидаясь его?
– Да.
– Вы никого не видели?
– Видела.
Я навостряю уши.
– Кого?
– Днем, когда этот мерзкий легаш только что отвалил, пришел какой-то тип и спросил некоего Сан-Антонио.
– Да?
– Говорю же я вам, француз хренов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40