— Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?
Евфимий не сразу ответил.
— Феодор, — после раздумья позвал он казначея, — пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.
— Я пять дней жду, владыка! — раздался вдруг голос рядом с Амосовым.
Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:
— Выслушай, владыка!
— Говори.
— Я двинянин, — начал мореход. — В Холмогорах подельnote 23 у меня, лодьи да кочиnote 24 заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал — сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.
— Не дивно то… — начал было говорить стоявший подле владыки боярин.
— Постой! — сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.
Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:
— То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… — И двинянин развернул пергамент.
— Ближе подь! — позвал владыка.
Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.
— Вот здесь, — громко сказал мореход, — Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчаройnote 25, — он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, — можно в меженное времяnote 26 лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…
Двинянин взглянул в глаза владыке:
— Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.
— А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? — любопытно спросил Евфимий.
— Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! — удивился двинянин.
Евфимий улыбнулся.
— Ну, далее сказывай! — Видно было, что ему понравился ответ промышленника.
— Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, — двинянин вел пальцем по карте, — ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. — Он показал на карту. — Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел — однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, — двинянин повысил голос, — кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.
Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.
— Кто чертеж писал? — не удержался Труфан Федорович,
— Лысун-кормщик, — ответил двинянин, — обучен сему художеству.
— Много ли людей сгибло? — спросил Евфимий, думая о чем-то.
— Один, на той земле похоронен. Носошникnote 27 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.
Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.
— Слава тебе, господи! — торжественно сказал он. — Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, — обратился владыка к посаднику, — надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, — обратился он к двинянину. — Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.
Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.
— А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…
Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:
— Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!
— Встань! — ответил новгородский владыка. — Поведай, на кого суда просишь?
Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.
— Степашка-кожевник, — начал он, всхлипывая, — наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонкиnote 28 меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… — Боярин громко заревел.
На него зашумели:
— Перестань орать, дело сказывай!
— На мост Великий привели да с моста в Волхов, — плаксиво говорил боярин. — И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас — на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.
— Поведай нам, боярин, — участливо обратился к пострадавшему владыка, — на вече Степанько что на тебя кричал?
— Облыжно кричал… — начал было боярин.
— Да ты говори делом! — оборвал его казначей Феодор. — Правду говори, ежели владыка спрашивает!
— Да я… он кричал… будто я… — боярин запнулся, — будто я женку его скрал и у себя дома держал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76