«Потусторонний мир», – сказал Тинбилл, после чего ненадолго все замолчали; потом раздался чей-то голос: «Не умирают, черти, и всё тут».
Они расселись у своих окопов беспорядочными кучками. Одни молчали, другие обговаривали события дня – бинтовали моральные ссадины. В разговорах тон задавал Колли. Гады, они и есть гады, сказал он. Велено же было все там вычистить – вот и вычистили, и кому на этой Божьей зеленой выжженной земле какое, к чертям, дело? Бойс и Конти засмеялись. Тинбилл посмотрел на лейтенанта в упор, потом встал и отошел. Колли взглянул на Кудесника.
– Что это с нашим апачем стряслось? Сам не свой парень.
– Чиппева, – сказал Кудесник. – Не апач.
– Правда, что ли?
– Так точно, сэр.
Колли отвел глаза, стал смотреть в мертвое пространство. От его тела и формы отчетливо несло кровью.
– В племенах я не шибко силен; но ты бы ему объяснил, какая у нас вышла классная операция. Раз-два, заряжай, бей. Работа.
– Так точно, сэр, – сказал Кудесник.
– Ищи и круши.
– Правда вот, оружия не нашли что-то. Пусто. Одни женщины и дети.
Колли смахнул с рукава муху.
– Это какие же такие дети?
– Ну, дети… Там которые были.
– Так, какие еще дети? – Колли, вскинув брови, повернулся к Бойсу и Митчеллу. – Вот вы, парни, каких-нибудь вьетконговских детей видели там?
– Никого, – сказал Бойс – Ни единой живой души.
– То-то же, – кивнул Колли. – Плюс к этому я так считаю: пусть невиновный бросает камень. Тоже из вашей Библии распрекрасной.
В темноте кто-то хихикнул. Другой сказал:
– Ловко он это.
Настала ночь – темная, непроницаемая. Кудесник еще посидел, послушал, потом встал и прошел через лагерь к окопу Тинбилла. Тот сидел один, уставившись куда-то поверх рисовых полей.
– Минут через десять–пятнадцать Тинбилл произнес:
– Сука лейтенант. Плюнь в глаза, скажет «Божья роса». И убийца.
– Не он один.
Тинбилл испустил короткий, беспомощный вздох.
– Слушай, только глаза закрою, так прямо и вижу… Как мясная лавка. Сколько, по-твоему…
– Не считал.
– Три сотни. Три сотни точно.
– Может быть.
– Не может быть. Точно. – Тинбилл лег на спину и стал смотреть на звезды. Потом вдруг издал тихий горловой звук.
–Да еще вонь эта. Как прилипла.
– Реку найдем. Смоем.
– Фиг ты это смоешь. Слушай, черт, как жить-то теперь? Как письма писать домой?
– Не знаю, – сказал Кудесник – Постарайся забыть.
– Как это?
– Сосредоточься. Думай о другом.
Опять замолчали. Кругом густо, басовито жужжали мухи.
– Чтоб вас совсем, – сказал Тинбилл.
Наутро третья рота двинулась на юг – к реке Сонгча-хук. День был жаркий и пустой. Через полчаса первый взвод повернул на запад и начал подниматься на невысокий пологий холм, который вздымался среди рисовых полей словно усталый старый зверь, пытающийся встать. Слон, сказал Мейплс, но кто-то покачал головой, сказал – нет, скорей паршивый буйвол; так вот на ходу судили-рядили довольно долго.
Кудесник не понимал, какое это может иметь значение. Он все представлял себе старика с мотыгой – как бедняга ковылял сквозь красную пыль. Как мотыга дирижерской палочкой взмыла вверх, блеснув на утреннем солнце, и упала наземь. Забыть, думал он, но картина не уходила.
На полдороге к вершине холма рота устроилась на привал, а Колли с Мидлоу ушли вперед с миноискателем. Место было опасное, сплошь мины, и солдаты, прежде чем расположиться, тщательно проверяли любую якобы безобидную площадку. Кое-кто закурил, но большей частью просто сидели и ждали. Запах крови въелся всем в кожу. «Разорители могил», – сказал Конти. Он все хихикал и изображал голосом привидение, пока Тинбилл не велел ему заткнуться.
Кудесник старался не слушать. Он потер кулаками глаза и стал смотреть на раскинувшуюся внизу зеленую равнину. На севере, примерно в километре, лежала деревня Тхуангиен – нечеткое пятно темной древесной листвы посреди рисовых полей. Несколько хижин еще дымились.
– Патруль зомби, – сказал Конти, – вот кто мы. – Он издал замогильный вой, и мгновение спустя Полу Мидлоу оторвало миной левую ступню.
Взрыв был не слишком громкий. Глухой быстрый толчок.
Кудесник оглянулся через плечо. Была секунда замешательства, потом общий гвалт, потом опять одни мухи.
Джонни-студень, так его дразнил отец, хоть он вовсе не был толстый. Джон понимал, что это просто пьяный треп, – и все же ему было больно и обидно.
Иногда наворачивались слезы. Иногда он задумывался, почему все-таки отец его ненавидит.
Больше всего на свете Джон Уэйд желал, чтобы его любили и чтобы отец был им доволен; и вот однажды в шестом классе он тайком отправил заявку на специальную диету, рекламу которой видел в журнале. Когда через несколько недель диету прислали по почте вместе со счетом на тридцать восемь долларов, отец принес конверт Джону в комнату и кинул ему на колени. Он не улыбался. И доволен сыном явно не был.
– Тридцать восемь монет, однако, – сказал он. – Целая гора свиного сала.
Джон вздохнул с облегчением, когда наконец пошел в рост. В восьмом классе он уже был высокий и подтянутый, почти худой и хорошо смотрелся в зеркалах
– Джонни-статуэтка, – сказал раз отец и, хохотнув, хлопнул его по спине.
Зеркала помогали ему со всем справляться. Что-то вроде стеклянного ящика в голове – место, где можно спрятаться; в седьмом, восьмом, девятом классе, когда становилось худо. Джон тихонько проскальзывал в свой ящике зеркальными стенками и там укрывался. Он был мечтатель. Приятелей у него было мало, близких друзей вовсе никого. Свободное время после школы и почти все выходные он проводил в подвале – совершенно один, никто не дразнит, никто не отвлекает, можно отрабатывать фокусы сколько душе угодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74