И тем не менее и первый и последующий разы он пытался выбраться. Его ловили, его обманывали, его загоняли — ему только что не давали умереть. А внутри у него все равно жила крошечная надежда, подогреваемая, как подозревал Рэн исключительно чувством юмора: надежда оставить барона на этот раз в дураках.
Барон старался истрепать волю Рэна отчаяньем, вновь и вновь заставляя захлебываться его отравленными слезами, а оруженосец учился тупо биться головой о неприступную стену, когда ничего больше не оставалось, и вставать, падая. Однажды в один из таких тяжких моментов, Рэну открылось, что и отчаянье имеет свое дно. Что погрузившись в его черноту и глубину можно довольно быстро нащупать ногами точку опоры и, оттолкнувшись, всплыть опять к солнцу. Тогда Рэн О' Ди Мэй улыбнулся и с горечью, но без зла сказал своему палачу «спасибо». Что, впрочем, никак не изменило его решения, при первом удобном случае очистить землю от вышеуказанного господина.
Во сне Рэн видел море. Огромное море сурового стального цвета. С моря дул холодный и влажный ветер. Брызги умывали глаза, как слезы, делая взгляд ясным. Море было бесконечно огромным. Ветер был сильным и терпким.
У серой «бетонной»стены, сама по себе стоящей среди дюн, курил парень в кожаной «косухе», и пепел падал в песок. Парень глянул на Рэна из-под черной челки блестящим углем глаза. Запах его сигарет мешался с запахом моря, пыли и бензина. Рэн вдыхал этот запах и вдыхал запах моря. И чувствовал, как в душе его судорожное чувство конечности мгновения сливается воедино с ощущением вечности.
Еще Рэн видел другого человека. Тот сидел, щурясь котом на вечернее солнце, на лавочке в кустах сирени. Голые пятки щекотал о крапиву. В руках держал ситар, издающий монотонное и завораживающее мяуканье. Во все щели скамейки навтыканы палочки благовоний: они курятся, их дурман мешается с запахом топящейся бани и царственно разросшейся крапивы.
Шинель третьего хлопала большими крыльями. Как ни в чем ни бывало, шел он по покрытому шагреневой кожей волн морю, погруженный в какие-то свои непростые и нелегкие думы. Брови его сурово морщились, а мягкие губы шевелились. Море выпустило рукавами реки. Над ними выросли нереально крутые мосты. Человек ступил на спину одного из них, выгнутого немыслимой дугой. Наверху он встретился с четвертым, шумным и непримиримым. Тот все кричал, прокатывая «р-р-р»заклинание «Питерр-питерр!..», и, повинуясь крику, море вскипало, и из пучины его вырывались в небо серые мраморные колонны с крестами и опустившими голову ангелами на них. Тысячи огромных мраморных колоссов. Замерзшая женщина жалась зябко к перилам моста. Ветер трепал ее длинные светлые волосы. Сероватые пряди били женщину по щекам, норовили затушить крохотный огонек папиросы в маленькой цепкой руке. Другой рукой женщина подпирала синеватую от холода щеку. Женшина смотрела на Рэна со вниманием и приязнью. А потом стала смотреть на реки и море.
И Рэн все смотрел на реки и море…
…Некоторые песни в исполнении саксофона , конечно, шли туго. Вообще-то, это был бы довольно интересный проект — рокенрольное ассорти на саксе. Только кто об этом думал — о прикольности проекта?
Бедный сакс, он привык к совершенно иным гармониям и настроениям. Теплая грусть джаза и блюза, ау. Вот уже неделю золоченое горло издает раздирающие тоской душу вопли. Рэп на рояле.
Но гитары не было.
Битька прижимала к уху солнечный бок саксофона, как динамик радиоприемника. Впрочем, саксофон в некотором роде и был радиоприемником.
Полуживой и почти растерявший обычную иронию Шез безвылазно сидел вместе с негром внутри позолоченной трубы, подавая голос лишь в тех случаях, когда чувствовал необходимость свернуть. Остальное же время он прислушивался к себе, точнее к далекому голосу его кунгур-табуретки, зовущей к себе свой дух. Конечно, точность такого компаса легко можно было поставить под сомнение, но другого-то не было. Все же попытки поставить поиски Рэна на научную, типа дедуктивную основу, потерпели фиаско.
Мало того, что кунгур-табуретка как верный шпион в тылу врага посылала радиосигналы о местонахождении оруженосца, она еще и, как могла, передавала его настроение и состояние, беспроволочным телеграфом донося до друзей мелодии, которые соло-гитарист извлекал из ее фанерных недр. Впрочем, вполне может быть, что связь не ограничивалась односторонностью: откуда-то же Рэн там у себя, неизвестно где, брал все эти песни, которых раньше даже и не слышал.
— Маленькая девочка со взглядом волчицы,
Я тоже когда-то был самоубийцей,
Я тоже лежал в окровавленной ванной,
И молча вдыхал запах марихуаны…
— До свиданья, малыш,
Я упал, а ты летишь,
Ну и ладно, улетай. В рай…
— Видишь там на холме
Возвышается крест,
Под ним десяток солдат.
Повиси-ка на нем.
А когда надоест —
Возвращайся назад.
Гулять по воде…
Всех этих песен они не пели, пока были вместе. Иногда саксофон пел о любви. Только и эти песни не были совсем веселыми, хоть порой и исполняются с улыбкой.
— А у Тани на флэту
Был старинный патефон, железная кровать и телефон.
И больше всех она любила «Роллинг стоунз», Дженис Джоплин, «Тирекс»и «Дорз»
Или:
— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам…
Вряд ли Рэн понимал, что такое «начало кольцевой дороги», «черный дым трубы завода»и «желтая тарелка светофора», но похоже он отлично понимал, что это такое, когда убивают за прогулки по этим самым «трамвайным рельсам».
Битька нахохленным воробьем цеплялась за кожаную куртку Санди: счастливый мир вокруг начал демонстрировать изнанку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150