Никто даже не знает, где они. Вот теперь ума не приложу, где бы переночевать.
– Иди на вокзал. Там тебе дадут одеяло. Переспишь ночь на полу.
– Нет мне такая перспектива совершенно не улыбается. А ты ведь живешь в этом доме, верно?
– Верно.
– Может, у твоих родителей найдется комнатка, которую они сдали бы мне на недельку-другую?
– Не найдется.
– Ты уверена? Почему бы тебе не спросить у них.
– Я живу одна, – оборвала его Мерседес.
– У тебя нет родителей?
– Они в другом месте.
Американец выглядел крайне удивленным.
– В такое-то время и совершенно одна? Это никуда не годится. Сколько тебе лет? Двадцать?
– Больше.
Он покачал головой.
– Едва ли. У тебя обязательно должен быть кто-то, кто мог бы о тебе позаботиться.
– Мне надо идти, – буркнула она. – Прощай. Увязавшись за ней, он пошел рядом.
– А куда ты направляешься, guapa?
– Я тебе не guapa, – холодно сказала Мерседес.
– В таком случае, как же тебя зовут?
– Мерседес Эдуард, – неохотно проговорила она.
– Итак, куда ты идешь, Мерседес Эдуард?
– В больницу.
– Ты санитарка?
– Да.
– Молодец! – Он фамильярно взял ее за руку, что в те дни было вполне обычным делом даже между совершенно незнакомыми людьми, однако в случае с американцем этот безобидный жест приобрел какое-то особое качество, заставившее Мерседес прямо-таки взбелениться. Она сердито отдернула свою руку.
– Если ты надеешься меня закадрить, то напрасно теряешь время.
Когда он улыбнулся, на его красивом лице возле глаз и вокруг рта собрались задорные морщины.
– Ты думаешь, я приперся сюда аж из Западной Виргинии только для того, чтобы закадрить какую-нибудь маленькую тощую испанку вроде тебя?
– Я не испанка, а каталонка, – фыркнула Мерседес и, подумав, добавила: – И я не тощая.
– Очень даже тощая, – поддразнил ее американец. Они взглянули друг на друга. Он был высоким и крепким, с мускулистой загорелой шеей и могучими плечами, туго обтянутыми кожаной курткой. На ухватившейся за ремень винтовки руке вздулись вены.
Рядом с ним Мерседес выглядела изящной и хрупкой. Два года войны не оставили на ней ни грамма лишнего веса, а ее лицо утратило мягкость линий восемнадцатилетней девушки. Но она все равно оставалась поразительно красивой. В ней был какой-то томный, даже мрачный, шарм, и американец буквально пожирал ее глазами.
Однако ей не хватило утонченности, чтобы правильно истолковать его восторженный взгляд.
– Глупый получается разговор, – сказала Мерседес – И вообще мне пора в больницу.
– Где-то в этом же направлении расположены Ленинские казармы. Я, пожалуй, могу пойти туда. Так что нам по пути.
Она ускорила шаг, но он не отставал.
Они повернули за угол и пошли к старому центру города. Движения транспорта здесь почти не было. Мимо прогрохотала пожарная машина, мчащаяся от одного пепелища к другому.
Тот, кому довелось побывать в этом кипучем, жизнерадостном городе летом 1936 года, просто взвыл бы от тоски, видя, во что он превратился теперь, – молчаливый, надломленный, согбенный. Барселона была в лохмотьях, изможденная от усталости и голода.
Глядя на чудовищные разрушения, которые принесли бомбардировки, Мерседес чувствовала, как ее душат слезы.
– Они применяют новый тип бомб, – как бы между прочим заметил Шон О'Киф, – оснащенных, должно быть, взрывателями замедленного действия. Такие бомбы сначала пробивают несколько этажей, а уж потом происходит взрыв. В результате здание разрушается практически до основания. Очень эффективно.
– Да, – с горечью согласилась она, – очень.
– То, что ты сделала, спасая ребенка… Я в жизни не видел более сумасшедшего поступка, Мерседес.
– Значит, ты тоже чокнутый, что побежал за мной.
– Понимаешь, противно прятаться, как крыса, в подвале. Это действует мне на нервы. Я там сидел и проклинал тебя последними словами. Но, когда эта «дура» рванула совсем рядом, я просто не выдержал и выскочил оттуда. Я думал, наступил конец света, думал, что следующая бомба уж точно меня накроет. Так что с мозгами у меня в тот момент было явно не все в порядке.
– Ты обозвал меня бешеной сукой и идиоткой.
– Потому что девочка-то, из-за которой ты рисковала, оказалась в конце концов ненормальной. Она ведь полоумная.
– А что это меняет?
– А то, что ты все-таки более чокнутая, чем я. Хотя… ребенок остался жив… Ты поступила правильно. И проявила незаурядную храбрость.
Он посмотрел на ее профиль. Мерседес промолчала.
– Когда ты выскочила из подвала, – продолжал американец, – мне стало как-то не по себе. В тебе было что-то такое, что никак не выходило у меня из головы. Какая-то отчаянная решимость… Будто тебя уже перестала заботить собственная жизнь. А мне очень не хотелось, чтобы ты погибла. Они подошли к перекрестку.
– Ленинские казармы по этой дороге до конца и налево, – сказала Мерседес, указывая направление. – Прощай.
– Мерседес… – начал было он.
Но она уже бежала к больнице, чувствуя, что его глаза смотрят ей вслед. Однако на этот раз он не пытался увязаться за ней.
Саградо Корасон представляла собой маленькую больничку, когда-то обслуживаемую монахинями. Но потом монахинь выгнали, и больница стала официально называться «Лазарет им. В. И. Ленина». Однако в народе продолжали пользоваться старым названием. Она как бы являлась филиалом расположенного неподалеку Центрального госпиталя и имела специализированные отделения педиатрии и челюстно-лицевых ранений. И в обоих отделениях от персонала требовалось максимальное физическое и эмоциональное напряжение.
К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122