Петр был убежден, что в голове Егги спрятан часовой механизм: когда бы ни лег спать ефрейтор - просыпался ровно в пять утра. Быстро умывшись, они шли на дровяной склад. Дров немцы запасли, ведь круглые сутки работал крематорий. На складе они сбрасывали гимнастерки и брались за двуручную, отлично отточенную и разведенную пилу. Наточил и развел ее ефрейтор. Часа полтора, не останавливаясь, пилили они швырок на колобашки. Егги не любил остановок, не любил остывать. Петр был убежден, что руками ефрейтора тоже управляет какой-то скрытый механизм. Он считал себя крепким, тренированным парнем, привычным к нагрузкам. Но руки у него деревенели, а ефрейтору хоть бы хны!
Потом напиленные колобашки кололи. Петр и раньше любил колоть дрова, когда семья приезжала к деду в Березов. Они даже спорили с Павлом, кому начинать первому, потому что у деда был всего один топор. Дед прекратил споры, одолжив у соседа другой. Но там, в Березове, это было удовольствие. Устанешь - посидишь. А здесь, в лагере, надо было переколоть уйму дров, а ефрейтор Егги не любил передышек, не любил остывать. И Петру приходилось тянуться за ним. Часто подходили бывшие узники, хотели помочь.
Угрюмый ефрейтор цедил сквозь зубы:
– Никак нелься. Отдыхать, отдыхать…
Бывшие узники садились на колобашки, сочувственно смотрели на ефрейтора и красноармейца, безостановочно как автоматы раскалывавших колобашки на поленья, и только одобрительно покачивали головами - крепкие люди, хорошая работа.
И исчезала из рук деревянность, приходило второе дыхание, как во время представления после долгой трудной репетиции. Петр был артистом, сыном артистов, бывшие узники становились для него зрителями, а дровяной склад - маленьким манежем. И к концу работы он даже с удовольствием чувствовал себя еще здоровее, еще крепче. Великое дело - кураж!
Старая сивая лошадь неторопливо развозила дрова по лагерю в телеге с высоко поднятыми бортами. Только грузи да разгружай. Украдкой, когда никто не видел, Петр обнимал шею лошади, прижимался щекой к ее морде, вдыхал запах лошадиного пота.
И тотчас словно возвращался в цирк, к Мальве и Дублону, видел светлые строгие глаза мамы, смеющиеся - отца, и с другой стороны к сивой лагерной лошади подходил Павел, и вот-вот его руки соприкоснутся с руками брата.
Возле походных кухонь выстраивались очереди. День ото дня бывшие узники становились шумливее, оживленнее, словно скалывалась с них невидимая скорлупа настороженности, страха боли, страха смерти.
Многие требовали, чтобы их зачислили в Красную Армию и выдали оружие сейчас же, немедленно. И не только советские люди, но и поляки, и чехи, и французы, и даже антифашисты-немцы.
Но оружия никому не давали и в Красную Армию никого не зачисляли. В лагере работала комиссия. Проверяли каждого: где родился, как жил, при каких обстоятельствах попал в концентрационный лагерь? Проверяли и перепроверяли. Подполковник Боровский осунулся и потемнел от бессонницы. Петр несколько раз сталкивался с ним, приветствовал согласно уставу; подполковник равнодушно отвечал и шел дальше, даже взгляда не остановив на лице Петра. Не узнавал, что ли? Или забыл?
Петр собрался было уже напомнить о себе. Время шло, а он все колол дрова да разносил пищу больным. А полк, наверно, уже отдохнул, переформировался. Яковлев патроны получил, сапоги починили. Может, уже двинулись вперед. Без него, без Петра! Может, даже взяли кого-нибудь вместо него на довольствие. Нет, не такой человек гвардии сержант. Сам генерал Зайцев разговаривает с ним уважительно. Яковлев генерала подполковником помнит. Нет, никого не возьмет сержант на его место. Ждет, наверно, тревожится. Надо напомнить о себе подполковнику, а то полк до Берлина дойдет - не догонишь!
Но напомнить о себе не пришлось. Во время обеда к Петру подошел лейтенант, тот самый, который определял его на кухню.
– Ну как, Лужин, настроение?
– Паршивое, товарищ лейтенант.
– Ну-у?…
– В полк надо. Полк ждет, - сказал Петр с таким выражением словно, не появись он сейчас же, немедленно в полку, пропадет полк.
– Дивизия отдыхает, - улыбнулся лейтенант. - Это мы с тобой работаем не покладая рук. Слушай, Лужин, подполковник сказал, что ты был артистом в цирке.
"Значит, не забыл подполковник, помнит, - подумал Петр. - Помнит, а держит".
Лейтенант ждал ответа, но Петр молчал.
– Такое дело. Ребятишек надо как-то развлечь, развеселить их, что ли! Ведь что они за свою кошмарную жизнь видели? Ничего. Побои, да голод да шприцы. Да трубу эту дымящую. У них же детства нету. Они смеяться не умеют… В общем, так, подполковник разрешил использовать тебя как циркового артиста. Что ты можешь для детишек сделать?
Вопрос был настолько неожиданным, что Петр растерялся.
– В каком смысле?
– В прямом, Лужин. Ты каким артистом был?
– Вольтижером на лошади.
– На лошади? - огорчился лейтенант. - Где ж я тебе лошадь найду? Ведь не всякая и сгодится?
– Не всякая.
– А еще что можешь? Акробатика, фокусы там или на проволоке плясать. Я до войны бывал в цирке! Чудо, чудо! Может, ты клоуном можешь чего изобразить?
Петр вдруг увидел Мимозу. Вот он идет между бараками в широченных клетчатых штанах и тесном пиджачке. Носы длинных туфель загнуты вверх. Сейчас он выйдет на солнечный свет и крикнет по-петушиному: "А вот и я!"
Лейтенант посмотрел в ту сторону, куда глядел Петр, ничего не увидел и спросил удивленно:
– Ты чего?
Мимоза исчез, растворился в солнечных лучах.
– Я так сразу не могу, - сказал Петр. - Мне подготовиться надо. Костюм какой-нибудь… А музыки у вас нету?
– Баян. Только баянист в госпитале. А долго тебе готовиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55