Пойди и попроси сам знаешь кого».
Филипп был дома, на коммунальной квартире подкачивал примус, готовил завтрак из одной картошки и горсти ячменных зерен — время было тяжкое, голодное.
Давно известно: убогий всегда завистлив, нетерпим он к тем, кто превосходит в чем-то его. Даровитый мастер на все руки не раз уже выручал районного начальника: пошепчет, пошепчет — и колеса непременно завертятся. А приставленного к «автотехнике» неумеху зависть гложет...
— Прошу — зайдите взглянуть, как живу-поживаю. А я тем временем переоденусь, прихвачу кое-какой инструментарий — и в гараж.
Когда вошли в маленькую, скромно обставленную комнатку, Филиппа вдруг почему-то охватило зловещее чувство: будто за ним в его жилище вползла змея. Колючие глазки незадачливого механика обежали стены, потолок, шкафчик, этажерку и наконец впились в раму с засиженным мухами, выцветшим портретом Николая Второго. Кто и когда «украсил» комнату царским ликом — Филипп не знал. Да и вообще он просто не обращал никакого внимания на портрет, как он сам потом признался. Как не интересовался тем, кто жил здесь до него...
— Понимаете,— нашептывал потом завистливый водитель, киевские улицы радостно шумят революцией, а этот человечишка молится Николушке! А? Слыхано?!
И чей-то чужой портрет стал ядом подозрения, которым безо всякой проверки «заинтересовались» своеобразно: к без вины виноватому отовсюду поползла отравляющая отчужденность. Попытки как-то объясниться с районным начальством ни к чему не привели. Клеймо на тебе!
— Есть обиды, которые не забываются и не прощаются,— изливал душу Филипп поэту-земляку.— И я эмигрировал... Прошли уже долгие, очень долгие для меня десятилетия, а сердце полно далекой, милой родиной.
Тычина понимающе кивнул и полушутя-полусерьезно заметил:
— Зачем же вы своей обидой смешали уродливо грешное с праведным? Какой-то завистливый дурак, недруг революции, бросил в вас свой камень мщения, а вы вместо того, чтобы тем же камнем дать сдачи, обратились в бегство с обидой вроде бы на революцию! А что революция-то? Она — как полыхающее алым пламенем нескончаемое поле: горят красным светом, манят, возвышают душу маки, розы, гвоздики; куда ни глянь — все красным зовом роднится с солнцем и окрыляет тебя, поднимает в тебе животворящее
могущество. Но под прекрасной листвой, в тени как бы присасываются к корням дивного соцветья сорняковые лопухи... Ах, если бы не лопухи — наша революция от приумноженных умов, талантов черпнула б не такую еще силищу!
Здорово сказал наш земляк! В Лондоне тогда проходила консультативная встреча выдающихся физиков Европы. Вместе с другими Филипп представлял на этой встрече науку одного из западных государств, а я был аккредитован корреспондентом. Вот тогда мы и встретились с Тычиной.
Никто, к сожалению, еще не писал в СССР о том, сколько всего умственного, созидательного цвета потеряла революция из-за таких вот «лопухов», змей.
Тот же Тычина нам на прощанье сказал: «Там, где умный находит, дурак теряет».
На свете, однако, как видим, всякое бывает.
Я не оправдываюсь, но размышлять надо и над этим...»

ЖЕЛТОГОЛУБАЯ ПАПКА С КРЕСТОМ И ТРЕЗУБЦЕМ
От Надежды Павловны Кочергиной мы узнали, что Най-дич вел в газете рубрику «Жизнь эмигрантских организаций». Но никто из сослуживцев не знал, что у него были, по его же выражению, «захалявные» папки: одна — с крестом и трезубцем, другая — с крестом и свастикой. И вот они перед нами.
Однажды, вспоминает Надежда Павловна, он прислал эти папки по почте, а в коротеньком письме сделал приписку: «Раскрыть после моей смерти». Чего он боялся? Листаем страницу за страницей. Документы — подлинные и ксерокопии, письма, дневники, записи бесед, воспоминания о встречах, документы из пражского архива ОУН... Досье журналиста.
Мы мало знаем об этом человеке. Но эти папки в какой-то мере проливают свет на его духовное становление. Думал ли когда-нибудь Найдич опубликовать материалы этих папок?
Раскроем их, прочитаем некоторые документы, пойдем по их следам.
— Я, Бернардо Винченцо, гражданин Италии, католический священник, служу в католической миссии для итальянских рабочих в городе Ингольштадт, Федеративная Республика Германия,— читаем в папке расшифровку выступления на пресс-конференции пассажира черного «мерседеса», задержанного советскими таможенниками на одном из контрольно-пропускных пунктов близ Львова. Ехал он в СССР под видом туриста. Ехал не в первый раз.— В первый раз я провез контрабандным путем три коробки с веща-
ми и две тысячи рублей, во второй — две коробки и три тысячи рублей... Так и теперь,— продолжал священник,— и хотел приехать во Львов под видом туриста. Повторяю, это Лил только повод. Фактически же я по заданию священника Ивана Ортинского из города Розенхайма должен был доста-иить во Львов контрабандным путем деньги бывшим униатским священникам, а также собрать данные, интересующие кардинала Слипого, главу униатской церкви за рубежом. Мы представляем, как крутятся кассеты магнитофона, записывают слова позднего раскаяния:
— Я не только не одобряю антисоветских действий Ортинского и Слипого, я понял теперь свое падение: ведь меня использовали для осуществления такого гнусного дела — контрабанду перевозить, в том числе контрабанду политическую. Я не контрабандист, я священник. На преступный путь меня толкнули... Деньги, которые передавались через меня, предназначались для бывших монахов греко-католических орденов редемитористов и василиан и родственникам Ортинского, поддерживающим контакты с бывшими униатскими священниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133