Как истинная журналистка, Е Чжицю сочувствовала каждому, кто страдал от несправедливости, возмущалась всеми уродливыми явлениями жизни, которых было тогда предостаточно; она беседовала с рабочими, низовыми кадровыми работниками, и те видели в ней искреннего друга. Она вмешивалась во множество дел, выходивших за рамки ее обязанностей. Эти дела обычно так и не находили завершения, и она маялась, металась, словно муха с оторванными крыльями. Домой возвращалась дико усталая, садилась за стол, вновь перебирала письма и чувствовала себя так, будто обманула этих добрых, честных людей. Как ей тогда было тяжело!
Неожиданно к ней издалека приезжали гости: они мялись в дверях, потирали грубые руки, смущенно улыбались, краснели, а потом засиживались до полуночи, изливая ей свои невзгоды. Комната Мо Чжэна превращалась в гостиничный номер.
За последние два года содержание писем заметно изменилось: теперь в них говорилось о том, как сын такого- то, выдержавший экзамены в институт, был отсеян ради другого, зачисленного по блату, но потом все-таки поступил; как человека, объявленного контрой, уволили, но сейчас все же восстановили на работе; как еще одного человека перестали преследовать, потому что его обидчика, секретаря парткома, возвысившегося благодаря «банде четырех» 1, теперь наконец сместили... Разве такие письма можно выбросить? Но черновик статьи все-таки нужно найти!
— Мо Чжэн, ты не видал у меня на столе лист бумаги? — Она не уточнила, что речь идет о статье, незачем было: парень недолюбливал работу Е Чжицю и никогда не читал ее писаний.
— Какой лист? Я ничего у вас со стола не брал!
— Лист бумаги, исписанный!
Теперь Мо Чжэн вспомнил:
— Ой, позавчера приходил мальчонка с верхнего этажа, я взял один ненужный лист и завернул ему конфет...
— Как ненужный?! Это был черновик моей статьи о выполнении годового плана в промышленности!
— Откуда я знал, что это черновик! — буркнул Мо Чжэн, не выразив ни беспокойства, ни сожаления.
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не трогал мои бумаги, а ты все мимо ушей пропускаешь!
На лице парня наконец появилось что-то вроде раскаяния. По сердитому виду Е Чжицю он понял, что дело нешуточное, и попробовал оправдаться:
— Вам бы лучше отдохнуть, не работать. Что хорошего в этих статьях, одни громкие словеса да официальна! Кто их читает, кто верит им?
— Как ты можешь говорить такое? Я вижу, ты совсем сдурел! — Е Чжицю хлопнула ладонью по столу.
Мо Чжэн умолк и, опустив голову, продолжал есть. В комнате слышалось только его равномерное сопение да звяканье ложки о миску.
Они нередко ссорились, но первым обычно уступал Мо Чжэн. Ему все же не хотелось расстраивать свою приемную мать. Она была единственным оазисом в его опустошенном сердце, единственным человеком, который верил в него, давал ему тепло и старался не напоминать о прошлом.
Наверное, самые стойкие сердца одновременно и самые хрупкие. Всевозможные невзгоды, горести, унижения ожесточают их, иссушают, но нет лучшего средства умягчить их, чем теплота. Люди с такими сердцами слишком много теряли и мало приобретали и потому, когда все-таки получают тепло, умеют ценить его.
Мо Чжэн был младше своей приемной матери на двадцать с лишним лет и иногда не понимал ее. Неужели люди ее поколения все такие? Добрые, доверчивые, чистые и в то же время упрямо цепляющиеся за старые догмы.
На этот раз Е Чжицю была обижена до глубины души. В конце концов, она не самая глупая женщина на свете: наделена остротой восприятия, чутьем к новому, вовсе не консервативна. Это молодые люди приписывают ее поколению консерватизм. Им кажется, что все, кто старше их, уже старики и ретрограды.
Окончив университет в пятьдесят шестом, она проработала в журналистике больше двадцати лет, со многим сталкивалась и многое научилась понимать. На все у нее был свой собственный взгляд. И хотя с несправедливостями она порой ничего не могла поделать, она не уставала повторять: Е Чжицю, о чем бы ты ни писала, главное — не врать, не дурачить народ, который тебя взрастил. В годы «культурной революции» она предпочитала отлынивать от работы, нежели дудеть в одну дуду с тогдашними идеологами, или пыталась, как говорится, вывесив баранью голову, торговать собачатиной. Она понимала, что это происходит с ней вовсе не от смелости — напротив, она была робкой,— а от того, что ей просто посчастливилось не закоснеть в теориях.
Она сталкивалась со многими деятелями промышленности. Это, как правило, были честные люди и честные работники. За сухими цифрами отчетов и сводок перед ней
вставали знакомые лица, выплавленная сталь, работающие станки, линии электропередач, по которым бежит ток... Каждый раз, когда она вспоминала об этом, ей становилось спокойнее: значит, есть еще люди, которые добросовестно трудятся. Она и сама трудилась точно так же. Но вы послушайте Мо Чжэна: «...громкие словеса, официальщина»!
У нее даже подбородок задрожал от обиды и очки чуть не слетели с носа. Негодующе взглянув на сына, она топнула ногой.
Мо Чжэн перестал есть. Он счел, что мать не так поняла его, и, подавив холодную усмешку, серьезно сказал:
— Я имел в виду не вашу работу, а эти бесконечные цифры. Многие считают, что они взяты из жизни, подчиняются законам статистики, поэтому единицы и превращаются в десятки, затем в сотни, тысячи, десятки тысяч, миллионы... А на самом деле все можно подделать, в том числе и отчеты по претворению в жизнь «высочайших указаний», которыми нас кормили! В газетах вечно пишут: «Во второй половине года промышленное производство увеличилось на столько-то процентов по сравнению с первой половиной года;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119