— О господи! — простонала мать и хотела поскорее пройти мимо, но не сумела, потому что на узкой тропинке среди развалин вокруг мертвеца молча толпился народ. Она долго не говорила со мной, не отвечала на мои вопросы и только покачивала головой, когда позже я заводил об этом речь. И отец Вольфганга, благодаря своей мастерской освобожденный от военной службы, беспомощно пожал плечами, когда я его спросил, правда ли, что расстрелянный, которого он тоже видел, был виноват.
— Об этом и спрашивать нельзя,— сказал он.— Нам конец, но даже это держат в тайне.
Мне снилась Инга, моя кузина с длинными косами. Мы с ней купались в Эльбе, и я учил ее, как легко, воспользовавшись течением, уплыть подальше от берега и от разрушенного города. Мы выныривали из воды, парили над зелеными лугами, взмывали к холмам Брабшюца, кружили вокруг церковной колокольни, презрительно глядя вниз, на огородные грядки, на сады, где раньше устраивали возню и кидались зелеными помидорами и крыжовником. Теперь мы рвали на лету только спелые фрукты, краснощекие яблоки, сочные груши, надкусывали их, угощали друг друга. Ветер раздувал Ингину блузку, под которую она засунула два яблока, чтобы у нас было чем перекусить, если захочется лететь дальше. Никакой определенной цели мы перед собой не ставили, и небольшой дождик только нас раззадорил. Мы вовсю дурачились, перепархивали через серые тучки, катались на них верхом, а после камнем ринулись обратно в воду и помогли друг другу добраться до берега, рука об руку. И я вытащил у Инги из-за пазухи яблоко и съел его с большим -аппетитом, а она сказала: «Бери и второе, бери».
Трамвай катил быстро, тарахтя и визжа на частых поворотах. На мгновение мне почудилось, будто он уже нигде не остановится, а помчится все дальше и дальше от оживленного города. Мы были с отцом одни, погруженные в раздумья и воспоминания. Я понятия не имел, когда вошел и вышел последний пассажир. Дождь усилился, сперва обзор заслоняли темные дома, потом туманные испарения, а теперь впереди не было видно даже вагоновожатого в освещенном моторном вагоне; хотя отец, похоже, вполне ему доверял. Он только улыбался,
когда трамвай резко тормозил и снова рывком трогался с места.
— Ну и движение теперь на улицах, с ума сойти! — сказал он.— Любой испугается.
Больше насчет этого он ничего не сказал, а ведь прежде относился к новшествам скептически. Ему никогда не нравились ни автомобили, ни автобусы с их высокими скоростями. В Дрездене, где ликвидировали несколько трамвайных линий, заменив их автобусными, он наотрез отказался перейти в автобусный парк. «Я рельсам не изменю»,— упорно повторял он. Это была своего рода клятва, категорический отказ от всех прочих шансов, какие предлагала ему жизнь. Тарахтенье и скрежет старого вагона, уносящего нас в туманную мглу, словно и не досаждали ему. Напротив, он удобно откинулся на сиденье, скрестив на коленях руки, и мог бы ехать вот так до конца своих дней, дальше и дальше, счастливый человек, все желания которого исполнились. Или нет?
Велосипед висел в подвале, я регулярно чистил его и смазывал. Но кататься на нем не мог: ноги до педалей не доставали, как бы низко я ни опускал седло.
— Вообще-то есть кое-кто, кому бы этот драндулет здорово пригодился,— сказала мать, когда месяца через два после налета мешки с песком убрали из подвального окна и сложили из них уличную баррикаду.
Сирены теперь выли редко, притом большей частью с опозданием, когда штурмовики уже летели над городом, ведь фронт на востоке подступил совсем близко. Некоторым вовсю мерещилась орудийная канонада и лязг танковых гусениц. Но один раз их ввела в заблуждение гроаа, а в другой раз по автостраде двигалась вермахтовская колонна. Мать достала из шкафа отцовский костюм, нижнее белье, рубашку, носки и подтяжки, а мне велела привести в порядок велосипед.
— Русские будут здесь со дня на день,— сказала она.— Нельзя думать только о себе.
Вечером, лежа в постели, я услышал в соседней комнате мужские голоса, затем пришли соседки, и скоро там воцарилось шумное веселье. Я не мог заснуть, встал и глянул в замочную скважину. На кушетке сидели двое или трое молодых солдат, курили сигареты и пили вместе с матерью и соседками то ли вино, то ли ликер.
— Велосипед они не получат, я отцу обещал,—сказал я матери на следующее утро.
— Еще как получат! — Она спустилась в подвал и сама сняла его со стены.— Раз надо, значит, надо.
Снова явился Яндер с приказом.
— У нас есть в запасе секретное оружие,— сказал он мне,— будь уверен.
В последний раз я натянул свою форму, которую мать намеревалась сжечь вместе со школьными учебниками и старыми журналами из-за обилия свастик и портретов Гитлера. На сей раз Яндер не знал, зачем нас собрали на спортплощадке и вооружили лопатами и заступами. Несколько фольксштурмовцев уже рыли траншею поперек садовых участков, не щадя кусты и деревья, которые теперь были гораздо зеленее, чем в пору безуспешного розыска пленных. Я нашел то место, где дрожал за свою жизнь, куча песку уже наполовину скрыла куст бирючины.
— Это что за щелка, ширше копай, ширше! — крикнул унтер-офицер в синем мундире летчика, расставляя нас среди пожилых мужчин.— Живо, живо!
— Противотанковый ров, что ли? — спросил Яндер. Ему все не верилось, что русские так близко.
— Ты давай руками работай, а не языком,— оборвал его кто-то из фольксштурмовцев.— Скорей разойдемся.
Я усердно копал и уже через десять минут взмок ог пота; сняв куртку, повесил ее на цветущую вишню, которую мы должны были срубить, но спасли, обогнув ее траншеей.
— Чтоб вы сдохли, сволочи окаянные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47