— Здесь был концентрационный лагерь, я тут два года просидел.
Он стоял перед нами в своих зеленых обмотках и больше слова не мог вымолвить, лишь указал рукой на полуоткрытые ворота и-засеменил туда. Мы, ошарашенные, в нерешительности последовали за ним, подавленно таращась на своды ворот, на стены, на узкие, зарешеченные окна во дворе, вымощенном каменными плитами.
— Здесь! — коротко бросил господин Фишер, несколько раз покрутился волчком, оглядывая стены, от которых отваливалась штукатурка, и испуганно вздрогнул, услыхав голоса и шум: на верхних этажах велись какие-то работы, оттуда доносился стук молотков и звон пилы. Один из рабочих спустился к нам и спросил:
— Вам чего?
В крепости оборудовали молодежную базу, и вход на стройку был воспрещен.
— Вот как, я не знал,— извинился господин Фишер и позвал нас 1С выходу.
Ему словно бы полегчало, оттого что не нужно ходить по камерам и залам, где он был одним из сотен заключенных, каких-либо пояснений или же рассказа о пережитом от него так и так не услышишь. «Я не хочу об этом говорить»,— сказал он однажды на уроке и написал на доске лишь то, что стояло в учебнике.
Быстрыми скачками, не оглядываясь, учитель спустился с крепостной горы. У ручья в долине достал еду, поделил на равные части и сказал:
— Красивое место, а? Очень правильно — устроить здесь молодежную базу. Раньше тут, говорят, тоже была база отдыха, я просто забыл.
В газетах я впервые прочитал стихи Бертольта Брехта, переписал их, заучил наизусть и декламировал даже отцу.
— Эти я давно знаю,— твердил он, хотя без конца просил почитать ему стихотворение о «семивратных Фивах».-- Сколько ворот было в Дрездене? — спрашивал он у меня и вновь начинал рассказывать о саксонских королях, немного не так, как раньше, потому что не ездил больше на трамвае через ворота, улицы, площади и мосты, названные в честь королей: Георга, Альберта, Фридриха, Иоганна и Августа. Теперь он убирал там мусор, засыпал гравием бомбовые воронки, утрамбовывал и таскал брусчатку, плиты песчаника на Брюлевской террасе, осколки Хофкирхе и ворот Георгтор.
— Нынче все переименовали, народ совсем запутался,— повторял он, перечисляя новые названия улиц, ворот, мостов и площадей.— По мне, надо бы одну из площадей назвать площадью Развалин, ведь только руины кругом да разбитый трамвай посередке,— говорил он в раздумье.— На этом памятнике я бы выбил свое имя, год и фразу: «Так все выглядело, так! Не забывать!»
В нашем классе внезапно объявилась Урсула.
— Привет! — сказала она.— Теперь я с вами! У нее было новое зеленое платье, еще более длинные,
гладко причесанные волосы и дорогой портфель из настоящей кожи, откуда она извлекла учебники, за которыми мы тщетно гонялись.
— Только не завидовать. Могу и вам кое-какие достать,— самоуверенно заявила она.— Моя бабушка еврейка, я сама — еврейка на четверть. Разве по моему носу не видно? — Она со смехом рассказывала, что ее потому и приняли без экзаменов и с таким опозданием.— Компенсирующая справедливость. Надеюсь, вы не против?
Она гордо уселась всего через две парты от меня, потом обернулась, так что я с трудом удержался, чтобы тотчас не протянуть ей руку. Но она сделала вид, будто не замечает меня и не знает, говорила с Сэром и Хорстом Редером, самым крупным и сильным парнем в классе, который прыгал на метр семьдесят в высоту и быстрее всех бегал стометровку. Губы у нее были ярко-красные, кое-кто думал, что она их подкрашивает, хотя в школе это было запрещено. Она носила туфли на высоких каблуках, по последней моде, и на переменках важно расхаживала по двору с Хорстом, не отходившим от нее ни на шаг.
— Она такая же красивая, как раньше, но и задавала,— утешал меня Сэр и тоже пялился ей вслед.
Ни у одной девушки не было такой походки, такого волнующего голоса; ее дерзкие взгляды и суждения смущали нас, да и вообще, даже если она молчала, мы воображали, что слышим ее и находимся рядом. На уроках немецкого, читая «Коварство и любовь» Шиллера или какое-нибудь стихотворение, она словно бы недосягаемо парила над нами, а мы казались себе тупицами, замолкали и не двигались, господин Фишер и тот смотрел на нее во все глаза и даже хвалил:
— Чудесно, чудесно, девочка.
Мой друг Вольфганг учился на слесаря-ремонтника; часто после обеда он помогал отцу в его мастерской, которая после войны была расширена и стала небольшой фабрикой.
— Образование для меня дело второе, все равно я унаследую фабрику,— сказал он мне.— А ты сможешь потом начать у меня в конторе.
Иногда я заходил с ним в цех и всякий раз видел там
новые лица: подсобники — женщины, молоденькие девушки— работали на простейших машинах со стеклянной ватой и картонными трубами и все, как одна, сетовали на непосильный труд. Вольфганг ничего, кроме работы, не замечал, занимался упаковкой, привлекая к этому делу и меня, контролировал продукцию, предназначенную для отправки, и относил ее вместе со мной во двор, под навес. За это, когда мы уходили домой, каждый из нас получал от его отца по марке.
— Я допустил большую ошибку,— твердил его отец,— что раньше не развернулся по-крупному, теперь слишком поздно.
Он подсчитывал на пальцах, как долго еще будут разрешены частные предприятия; все равно из-за больных легких врач советует ему как можно скорее кончить со стекловатой.
— Но я выдержу, Вольфи,— говорил он, глядя на своего тощего бледного сына.— Главное — кормить тебя хорошенько, ты теперь растешь, а деньги и фабрика все равно коту под хвост.
Дядя Фриц прислал из Югославии весточку. Он женился и скоро станет отцом. «Теперь я, наверное, обоснуюсь в Белграде своим домом,— писал он,— Дрезден так или иначе — мертвый город».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47