«Хорошо бы время от времени переносить конечные остановки, чтоб немножко отвлечься и отдохнуть». Он называл площади, улицы, здания, где бы с удовольствием прислонился к стене или посидел на ступеньках минут десять-пятнадцать, а после спокойно двинулся дальше. Позднее, в послевоенные годы, он вспоминал об этом. «Вот уж действительно конечная станция, груда развалин,— говорил он с горькой усмешкой, покидая трамвай только затем, чтобы быстренько размять ноги. Мало-помалу он, однако, со всем свыкся, даже с очищенными от завалов, продленными и измененными трассами, и едва смотрел в окно, объявляя остановки и приближаясь к старым и новым конечным станциям. «Как цирковая лошадь,— посмеивался он дома в часы раздумий.— Вечно по кругу, и даже не по кругу, а просто туда-сюда, вечное однообразие». Н-да, тогда он еще посмеивался, и шутливый стишок сочинил: «Лошадь кружит по манежу, ну а я по рельсам езжу». Теперь, в центре Берлина, его, видать, ничто не трогало, и он вздрогнул, когда я спросил:
— Мы что, уже обратно едем?
Казалось, он приготовился к долгой ночной поездке: под форменной тужуркой у него поверх белой рубашки был надет еще пуловер. Ни с того ни с сего он достал карманные часы, подарок по случаю двадцатипятилетнего служебного юбилея.
— Я по ним сверяюсь,— сказал он холодно и отчужденно, глядя мимо меня в пустой вагон. На эти часы всегда можно положиться.
Не ответив на мой вопрос, он продолжал рассуждать о часах, о том, что они давным-давно должны были перейти ко мне.
— А может, возьмешь лучше мои наручные часы или что-нибудь другое? Что молчишь-то? Отвечай! — Его взгляд утратил странное, застывшее выражение, он вновь оживился, схватил меня за руку и начал объяснять, где мы находимся и сколько еще продлится рейс.— Добрых четверть часа,— сказал он и, сунув часы в карман, в который раз протер стекло.— Нет, ты посмотри!— весело воскликнул он, указывая в кромешную темноту за окном.— Посмотри же! Ты когда-нибудь видел такое?
Но я не видел ничего, кроме тьмы.
Летом мы с матерью поехали в Брабшюц собирать колоски, оставшиеся на сжатых полях. Мы долго бродили по склонам, обследуя одно жнивье за другим, но нашли всего горсти две зерен. Ведь с раннего утра, когда крестьяне грузили снопы на телеги, народ с нетерпением караулил у межей и жадно хватал любой утерянный колосок.
— Вы опоздали,— сказала тетя Хелли.
Она не могла взять нас с собой на огород, потому что все дыры в заборе были затянуты колючей проволокой. Кузину Ингу я узнал с трудом: она отрезала косы, и времени для меня у нее больше не нашлось потому что теперь она работала прислугой у одного крестьянина. Обе ее старшие сестры вышли замуж за бельгийских военнопленных и уехали из Брабшюца.
— Они шлют из Брюсселя посылки, а мне и тут хорошо, скоро и у меня помолвка,— говорила Инга, показывая мне большую крестьянскую усадьбу, где уже прекрасно освоилась.
Вечером мы с матерью устало сидели на горе и смотрели вниз, на долину Эльбы, на луга у устья Вайсерица, по которым катил трамвай.
— Нам нужно туда,— сказала мать и строго-настрого запретила мне грызть колоски, потому что там могла оказаться спорынья.
— А она ядовитая? — спросил я, вспомнив, что отец часто срывал придорожные колосья и не глядя грыз зерна.
— Да,—ответила мать,— так уж заведено, во всем есть и хорошее и плохое.
Она встала; уже начало смеркаться, а дома ждали Наперсток и Ахим. Когда мы слезли с крутого косогора, подкатил пятый трамвай, который раньше ходил от Трахенбергерплатц к Главному вокзалу.
— Инга собирается обручиться,— сказал я.
Мать рассеянно кивнула. Выбившись из сил, она на миг остановилась и оперлась на мое плечо.
— А почему бы и нет, она уже вполне взрослая. Человек не может жить один, вот и я не могу. Кто знает, вернется ли когда-нибудь отец. Кто вообще знает, что правильно и справедливо?
Дома мы вытащили игрушки — брат, Вольфганг, я и Сэр, который зачем-то расколотил приклад своего духового ружья, а потом склеил его. Сейчас Сэр сидел в коридоре, по-турецки, как Олд-Шэттерхенд, и, когда мы вошли, крикнул:
— Внимание, стреляю с колена!
Пуговицы у нас на штанах и куртках так и брызнули осколками: стрелял он метко, да еще хохотал при этом. У него была почти сотня оловянных солдатиков, трапперов и индейцев, не считая лошадей, вигвамов, блокгаузов. Каждый из нас выстроил свои войска по углам большой комнаты. Через некоторое время началось сражение с разведчиками и перестрелками, с копьями и отравленными стрелами. Потом грянули ружейные выстрелы, пулеметные очереди, орудийные залпы.,
— Нет,— возразил мой брат,— хуже смерти ничего не бывает.
Пальцами мы пихали его индейцев и солдатиков, они падали, валя один другого.
— Что здесь происходит? — закричал отец Сэра, вернувшись с работы.
Он снял ботинок и сперва накостылял Сэру, а затем начал колотить по трапперам, индейцам, солдатикам и вигвамам, пока от игрушек не остались рожки да ножки. Потом под руку ему попалось духовое ружье, он побагровел от возмущения и, брезгливо держа его на отлете, хрипло заорал:
— Я, слава богу, оказался слишком стар для войны, а вы — слишком молоды. А теперь все, в мусор это, в мусор!
В нашем огороде под балконом я снял большой урожай табака. Листья были крупные, желтые, я сушил их на чердаке, развесив на веревках, и бдительно следил за тем, чтобы никто на них не покусился.
— Попробуем? — спросил брат, когда первые коричневые листья начали крошиться под пальцами.
Пахли они не табаком, а скорее гниющей травой, но нам кое-как удалось скрутить сигару вроде тех, что курил отец. Длинное и бесформенное наше творение было влажным от облизывания и разваливалось на части еще до того, как мы его раскурили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47