коричневую домашнюю куртку, ложился на диван, говорил: «Вздремнем четверть часика!»— и тихо похрапывал полчаса или минут сорок, а потом одевался уже как надо: костюм, белая рубашка с галстуком, на выходе надевал пыльник и шляпу. Костюмов у него было всего один или два, единственное, зато элегантное пальто, сшитое на заказ, материал наилучшего качества, ботинки как лакированные, собственноручно «надраенные», как он выражался, и собственноручно же чиненные, когда стаптывалась подметка или каблук.
— За ботинками надо ухаживать так же, как и за другими вещами,— внушал он мне почти ежедневно, хотя все время делал это за меня сам. Казалось, и сейчас это обстоятельство весьма его заботило, потому что он пристально оглядел меня с ног до головы и, очевидно, остался не очень доволен моим внешним видом.
— Ну, как твои дела? — спросил он, а мне подумалось, будто он прикидывает, что из его рубашек, пиджаков, брюк и ботинок могло бы мне подойти, ведь я был теперь почти одного с ним роста и так же широк в плечах. Наверняка все вещи и сейчас были как новые, независимо от того, куплены ли еще тогда или совсем недавно. Интересно, как он прожил все эти годы, что мы не виделись? — думал я. Мне казалось с тех пор прошла целая вечность, хотя внешне он совершенно не изменился. Только эта застывшая улыбка, выражавшая скорей всего смущение, поскольку я молчал, а он не знал, что еще сказать. Вот и произнес избитую фразу, которую я помнил наизусть:
— Во всем должен быть порядок.— И постучал по своей начищенной сумке.— Я не могу делать исключений. Служба есть служба.
Мне вспомнилось, что первые ссоры между ним и матерью начались из-за его пристрастия к порядку и педантичного отношения к вещам. Он терпеть не мог кавардак в шкафах и ящиках, придирался к матери, когда она искала что-то в шкатулке для рукоделия, где были в кучу свалены пуговицы, шерсть, иголки, обрезки материи, катушки ниток. Она никогда не могла найти ножницы, так как отец клал их туда, где, по его мнению, им надлежало находиться. Та же история была с ящичком для чистки обуви, с корзиной для белья, из которой таинственным образом исчезали веревки и прищепки, а также с ключами от подвала, чердака, велосипедного замка, каковых он, к своей ярости, никогда не мог отыскать на положенном месте. Когда отец уходил на войну, его велосипеду было по меньшей мере лет пятнадцать.
— Ключ вот здесь,— сказал он мне на прощанье, сказал серьезно и значительно, так что мне представилось, будто я уже совсем взрослый.— А велосипед я подвесил, чтоб не портились шины.
Он повел меня в подвал, к велосипеду, который напоследок еще раз почистил и смазал.
— Следи, пожалуйста, чтобы не было ржавчины. Я езжу на нем только в чрезвычайных обстоятельствах. Ты знаешь, что я имею в виду.
Мне было семь с половиной лет, и я столкнулся с чрезвычайными обстоятельствами, когда увидел на улице возле кладбища окровавленного человека — он угодил с велосипедом под вермахтовский грузовик. Отец крепко стиснул мою руку, мокрую от пота, и не двигался с места. Он даже попытался остановить мать, но она все-таки вырвалась и подбежала к пострадавшему, возбужденно крича стоящим вокруг людям:
— Да помогите же! — Потом опустилась на корточки рядом с велосипедистом, прямо посреди улицы, и приложила носовой платок к ране на голове. Перевязала его, когда кто-то принес бинт, и не ушла, пока не приехала «скорая» и не увезла раненого.
— Боже мой, Герди,— сказал отец, дрожа всем телом, бледный как полотно.— Я так не могу, не могу даже смотреть на это.
Несколько человек вошли в трамвай, потом вышли, а я их толком и не заметил. Да и отец тоже, он оставался со мной, хотя обычно свои обязанности выполнял неукоснительно. Он еще раз спросил с меня плату за проезд, подмигнул и сказал:
— С тобой никогда не было серьезных хлопот.
Что ж, действительно, в годы его отсутствия я постоянно смазывал, чистил, а позже и зачехлил его велосипед. Сам я им не пользовался, хотя мать и удивлялась, отчего это я не катаюсь, будь он полегче, она сама с удовольствием ездила бы на нем. Ведь целых четыре года — от рождения моего брата и до бомбежки —ей приходилось изо дня в день добираться до работы в переполненных трамваях, которые она ненавидела, еще когда отец был кондуктором.
— Грохот, толкотня, дышать нечем, да и вообще,— жаловалась она вечером у Трахенбергского депо, где мы с братом, пробыв день у бабушки, встречали ее.— Хотела бы я знать, доведется ли еще хоть раз в жизни проехаться в автомобиле.
Никаких отпусков, никаких поездок у нас не было. Только мать однажды на третьем или четвертом году войны съездила в Лемберг1 повидаться с фельдфебелем, с которым познакомилась в магазине Реннера.
— Я подарила ему лучшее мыло, припрятала для него,— рассказала она позже, получив извещение о его гибели на одерском фронте.— Он любил дорогие, изящные вещи, образованный был человек.
Она целыми днями плакала, неделями не писала ни строчки отцу, от которого регулярно приходили письма, неизменно кончавшиеся одной и той же фразой: мол, у него все хорошо, насколько позволяют обстоятельства, чего он желает и нам вкупе со всеми родственниками и знакомыми, которым он шлет сердечный привет.
— Сердечный привет! — кипятилась мать, читая письма.— Вот еще!
Из Лемберга она вернулась другим человеком: решительная, серьезная, но и задорная. Поездка была долгая и опасная. Достать комнату в гостинице не удалось, и они с фельдфебелем устроились в пригороде у каких-то крестьян. Ночью слышались взрывы, стрельба, поезда два дня не ходили — ждали нападения партизан.
— Теперь-то я знаю, что происходит, нечего мне зубы заговаривать всякими там глупостями,— повторяла она, а вечерами все чаще уходила из дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47