Пулю от тебя отклоняю. И прошу тебя знаешь о чем? Когда будет тебе страшно, когда будешь ты погибать, когда будет кругом ад кромешный и все силы тебя покинут, ты в последнюю секундочку очнись и вспомни меня! Как сейчас меня видишь – вспомни! И беда тебя обойдет. Ты спасешься!
Он смотрел на нее. Видел близко ее лицо так, будто от нее исходили лучи. Лицо ее было неувядшее, неусталое, молодое, драгоценное. Он вглядывался в ее лицо, наклонился к нему, был в нем.
Он думал о своей доле, об этой «войне» – необъявленной, кровавой, мучительной, за которой, быть может, ждала его другая, огромная, насылающая на Отечество страшные огни и несчастья. И он в той грядущей войне, если вдруг она разразится, поведет солдат сквозь поднявшиеся на дыбы континенты. Понесет на плечах упавшее, горящее небо. И весь его дух, вся его воля и суть до последней, страдающей, исчезающей среди взрывов частицы устремится в сражение. В тот страшный, предельный час он не дрогнет. И пусть тогда явится ему на последнюю подмогу ее спасающее родное лицо.
– Ночью я вдруг просыпаюсь, ужасаюсь – о тебе, о тебе! Как ты там? Жив ли? И знаешь, о чем я думаю, что вызываю?.. Наш обеденный стол на даче. Мы все собрались под липой. Отец несет самовар, роняет в траву угольки. Мама раскладывает варенье по розеткам, Витька режет хлеб. Мы все собрались и ждем тебя. Твое любимое место свободно – лицом к полю, на котором всегда пасутся три коня, белый, темный и красный. И вот отворилась калитка и ты идешь, усталый, в запыленном мундире, по тропке мимо клумбы, крыльца, мимо кадки с дождевой водой, к нам, под липу. И мы тебя принимаем. Я встаю навстречу, обнимаю тебя, говорю: «Ну вот ты и приехал к нам, наш генерал!»
И опять начиналось – лодка на зеленой воде, блестящая рыба в сыновних руках, звучащий на столбе репродуктор, белая соль такыра, белое снежное поле, окаймленное лесами и реками, усыпанное следами лисиц. И он глядит в это белое поле, и ему чудится: в снегах, в белизне дышит ее родное лицо.
* * *
Ночью, во сне, он услышал звук, нарастающий, дребезжащий, свистящий. Словно в потоке воздуха, в алюминиевом солнце вибрировала металлическая тонкая плоскость, в заклепках. Он цепляется за этот голый металл, сдуваемый ветром, и такой в нем страх, стремление зацепиться, удержаться на гладкой свистящей поверхности, проносимой в размытых пространствах.
Он проснулся с колотящимся сердцем, отпуская свистящий звук. Темнота, гостиничный номер. Жена спокойно, ровно дышала. И он, засыпая снова, успел подумать: слава богу, этот страх – только в нем самом. В нем возник этот звук, в нем и канул.
Его разбудил телефонный звонок. Звонил дежурный из штаба.
– Докладываю. Машина за вами вышла. Будет ждать у подъезда гостиницы.
– Спасибо. Через десять минут спускаюсь.
Жена провожала его на военный аэродром. Катили по утреннему пустому городу. Он старался запомнить блеск высоких окон, метущего улицу дворника, мигающий огонь светофора и ее, сидящую рядом, торопливо ему говорящую:
– Скажи, а там у тебя есть вентилятор, если такая жара?.. А ты бы не мог Вите отдельное письмо написать?.. А если я твою мать к моим старикам на лето, может, на несколько денечков и ты прилетишь?
– Что загадывать, – отвечал Астахов.
Она вдруг крепко сжала его локоть, вцепилась так, что стало больно, и сначала шепотом, а потом все громче, до крика, округлив глаза, пульсируя белым запрокинутым горлом, заговорила, заголосила:
– Не пущу!.. Никуда тебя не пущу!.. Не пущу тебя, не пущу!..
Он пробовал разжать ее руку, подхватить запрокинутую голову, бьющуюся о стенку автомобиля.
– Ну что ты, милая, что ты… Ну прошу тебя, успокойся…
Офицер на переднем сиденье удивленно на них оглянулся. Она смолкла, стихла, только крепко, не разжимая пальцев, держала его рукав.
Самолет стоял на полосе, и в него садились военные.
Он поднялся по трапу и смотрел в иллюминатор, как стоит она, машет, прикладывает пальцы к губам. Он чувствовал, как медленно, неуклонно его дух от нее удаляется, обращается в сторону утреннего желтоватого неба, куда должен взлететь самолет. И в душе, где только что пребывала она, ее близкий, любимый облик, возникали военные заботы и мысли. О постах охранения. О бетонке с колонной машин. О разговоре с начальником штаба.
Самолет покатил, и жена исчезла. Взмыл – и исчезла земля. Клубились внизу облака. Сосед, худой, незагорелый подполковник достал сигареты.
– Не возражаете, товарищ генерал?
– Курите…
В разрывах туч темнели угрюмые горы. Хотелось оглянуться назад, туда, где осталась жена.
«Что-то еще я забыл… Ах, да! Прилечу – и сразу к начальнику штаба… Еще раз уточнить ориентиры и маршруты движения».
Глава одиннадцатая
Веретенов лежал в темноте у раскрытых деревянных ворот, вмурованных в глиняную стену. Из ворот, когда взлетала и бесшумно светила ракета, виднелась улица с маленькой островерхой мечетью, с витыми колоннами перед входом, с боевой машиной пехоты, повернувшей пушку вдоль улицы. Тень от машины падала на ступеньки мечети. В пыли что-то тускло блестело, похожее на осколок стекла.
Из тех же ворот, пока трепетали зеленоватые парящие в небе ракеты, открывалось пространство двора, фасад азиатского дома, нарисованный на стене полосатый оранжевый тигр, стриженые кусты, невысокое округлое дерево. Глухой дувал обрамлял пространство двора, был увенчан на дальнем углу приплюснутой башенкой. За этим дувалом находился снаружи проулок, вливавшийся в улицу. Солдаты, занимавшие на башенке позицию, держали под прицелом проулок. Другие лежали на плоской крыше дома, защищая подходы к машине, спасая ее от возможного удара гранаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139