Обернулось в улыбке девичье лицо. И такая благодать, такой на березе иней, что галка взлетела – и долго сыплется с ветки прохладная белая занавесь.
– А вы, близнецы? – Он рисовал их крепкие круглые головы, выпуклые совиные глаза. – Вы какого роду и звания?
– Мы из-под Гомеля, скотники, – ответил один.
– Скотники мы, – заверил второй.
– За скотиною ходим. – Первый и, видимо, главный, родившийся минутою раньше, задавал в разговорах тон. – На ферме с батей работаем.
– С батей на ферме…
Веретенов переносил их через долы и веси в белорусское лесное село, где мычали на ферме коровы, окутывались дыханием и паром. Вдоль рогов и загривков, вдоль слезных мерцающих глаз скотник в тулупе катил тележку с кормами, и два сына его, в одинаковых тулупах и шапках, махали вилами, сыпали сено в кормушки.
– Угощенье готово! Теперь разбирай! – Лепешкин снял с огня кипящее масло, и пламя в банке опахнуло выше, светлей. Лепешкин раздавал жаркие пышки. Все брали, хрустели. Блестели зубы, зрачки. Шевелились губы.
– И вы берите, вы что же! – Лепешкин угощал Веретенова.
– Да я уже сыт, спасибо!.. Петя, ты мне отломи!..
Сын разломил свой хлебец, протянул неловко отцу. Веретенов, продлив мгновение, разглядывал близкую руку сына, протянувшую ему хлеб точно так же, как днем воду. Принял сыновний дар. Ел с благодарностью подаренный сыном хлеб. Теплую ржаную лепешку, испеченную в афганской степи.
Подходили солдаты от соседних машин. Усаживались, смотрели, как он рисовал. За наброском набросок. Он перевертывал в альбоме листы. Расспрашивал их, лукавил, хотел, чтобы они забыли о нем, забыли о его рисовании. И они забыли. Их разговоры текли помимо него. Они лишь пользовались его присутствием, чтобы что-то друг другу сказать, что-то вымолвить вслух.
– Завтра в Герат войдем, будет жарко! Водителям будет жарко на минных ловушках. Хоть бы трал вперед пустили, на танке! А то опять подорвусь, я чую!
– Мотострелкам не слаще. «Духи» снайперов небось насажали у каждой щели. Из-за дувала пальнул и скрылся. Ищи его там! Витьку-то прямо в лоб, под каску.
– Выкуривать их из домов ох и трудно! Дом-то уходит в землю на три этажа. Наверху люди живут, дом как дом. Ниже скотину держат, вроде хлев. Еще ниже чуланы всякие, барахло, харч. Я как вошел – ба! Да это же дот, а не хата! Гляжу, а там женщина мертвая и рука оторвана!
– А еще киризы, колодцы ихние. Ты говоришь: метро! Вот оно, их метро-то! Туннели по пять километров! В них хоть сто человек может спрятаться. В одном месте в землю уйдут, в другом, у тебя за спиной, выйдут. Раз «бээмпешка» шла. Обвалила кириз. Мы туда заглянули, а там чистая вода течет. Пришлось соляркой залить и поджечь.
– А как они этой водой управляют! Вроде ручеек небольшой, а все поле обежал, напоил. Кажется, что вода сама в гору идет! Как же это они воду в гору пускают? А если «духи» водой завладеют, это хуже, чем мины! Только подъедешь, они ее во все арыки напустят, – я бы эти арыки все завалил, сровнял!
– Хуже нет этих арыков, дувалов! Друг в дружку втекают, кружат. Один кончился, другой начинается. Кто-то рядом есть, а кто – не видать! Свой, чужой? Тут чутье надо! Закон кишлака! Боюсь я туда идти!
– Мыв кишлаке в первом бою были. С ребятами в дом зашли. Хозяева воды дали. Мне интересно – как печь топят, как скотину доят. Не успел посмотреть. Как долбанут из базуки! В «бэтээре» дыра! Водителя Капустина – насмерть! Полковника в голову ранило!.. Ну мы этих хозяев, конечно, головой в горшки затолкали!
– А я первый раз попал под обстрел – у меня во рту кисло стало. Говорят, от страха медь во рту проступает. Верно, медь! Не могу идти. А взводный говорит: «Не бойся!» И пошел, пошел, ничего! Даже весело!
– Если перед выходом боишься, ну, если слабость воли и чувствуешь себя неуверенно, лучше к ротному подойди и скажи честно: «Так и так. Боюсь». Он тебя, ротный, поймет. В подразделении оставит. Ты свою смерть почувствовал. И обмани, не рискуй!
– В четвертой-то роте – Микошин! Все в каптерке, в каптерке. Не берут на задание. Он уже просил, просил ротного: «Возьмите!» Ну, взяли, а его в первом бою и… убили! Я сам обмывал Микошина! Думал, и меня вот так же обмоют!
– А мы в кишлак вошли, а там такой сад гранатовый! Огромный! И две скалы по бокам. И надо на скалы взойти, занять оборону. Я накануне из дома письмо получил, нехорошее. И у меня вроде предчувствия. Не хочу первым на гору идти. Пропустил вперед себя Брагинца. Он пошел и взорвался на мине! А я все думаю: ведь моя была мина, моя! Другому ее отдал!
– А я везучий! Второй год машину вожу, три раза уже подрывался и хоть бы что! Катки отрывает, днище мнет, а ноги вот они, целы! Голова болит!
– А я в первые дни приехал, нашел на земле патрон. Подобрал – ну, думаю, ценность! Нашел второй, опять подобрал. Редкость, добро! А потом перестал подбирать – столько здесь этого добра понасыпано!
– Пуля просвистит, и ты радуешься, что услышал. Значит, мимо! Не твоя! Думаешь, пусть они больше свистят!
– Тут, я скажу, ничего не страшно. Ни пули, ни мины. Страшно к ним в плен попасть. На кусочки порежут. Как поросенка.
– Вон Морозов из второй роты у них побывал. Но выбрался. Повидал там, рассказывал. Пришел весь седой. Я его сам в бане мыл. Лью ему на голову, а она все белая да белая. А ведь ты, говорю, Морозов, седой!
– Завтра «духи» пойдут на прорыв. Ох, жарко придется! Чувствую я, на нашу роту пойдут!
Веретенов рисовал, откладывал ненадолго альбом, просто слушал. Просто смотрел на них, смотрел на худое, освещенное лицо сына. И ему казалось: время остановилось. Все эти годы, стремительно несущиеся, увлекавшие его из пространства в пространство, из заботы в заботу, из боли в боль, – это время остановилось, прекратило свой бег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139